Что бы там ни было, врач не помог. Лукас опять стал оскорблять ее, называя бесплодной сукой, и все ее надежды развеялись.

Хэтти и Делии, как всем слугам, была известна жизнь хозяев. Однажды Делия шепотом сказала Элизабет, что ей известна знахарка, которая лечит от бесплодия.

Элизабет передернуло, будто от ожога. Она почти забыла о совсем легкомысленном приключении с Каролиной Рэгг, но неожиданно оно ярко ожило в ее памяти. Она будто снова почувствовала тошнотворно пахнущий дым, выкуривший ее из избушки, когда она за золото купила любовные чары, увидела непомерно круглое лицо мом Розы и ее страшное обещание, что истинную плату, плату в судьбах, трудно даже вообразить.

– Это слишком, – простонала она. Испуганная Делия поспешно покинула комнату. После того как Лукас яростно использовал ее тело, Элизабет стала молить Господа о прощении:

– Господи, я была слишком молода, я не понимала, что делаю. Прошу, не наказывай меня бесплодием, колдунья наказала меня достаточно, исполнив мое желание стать женой Лукаса.

Ее молитва осталась неуслышанной.

– Все потому, что ты не хочешь от меня ребенка, – прошипел Лукас. – Ты будто ком глины или деревянная чурка. Ты замораживаешь жизнь, которую я помещаю в тебя.

Его тело было тяжелым, еще тяжелей были его слова, отрывавшиеся от губ вместе с парами виски.

– Нет, Лукас, нет. Я хочу ребенка больше всего на свете.

Элизабет старалась не избегать яростных толчков и железных пальцев, от которых на плечах оставались синяки. Сначала она показывала ему синяки, но Лукас пообещал, что синяки будут только там, где их не будет видно. И он стиснул нежную складку на ее животе с такой силой, что Элизабет едва не лишилась чувств.

Совершив утренний ритуал, Лукас перекатился на другую сторону широкой кровати. Элизабет встала, торопливо умылась и принялась одеваться в темноте. Лукас обычно раздергивал занавески, когда она уже спускалась вниз, чтобы позаботиться о завтраке для мужа.

Голос его прозвучал совсем рядом в темноте:

– Для твоих затруднений есть подходящее слово. Это называется фригидность, Элизабет. Настоящие женщины на тебя не похожи. Они жаждут мужчину. Они помогают ему. Тело их двигается так, что мужчина ощущает все, что должен ощутить. У меня было достаточно женщин, Я знаю. Ты только жалкое подобие женщины.

Элизабет онемевшими пальцами застегивала пуговицы блузы.

– Скажи, что мне надо делать, Лукас. Я попытаюсь. Ведь ты никогда не объяснял, сколько я ни просила тебя, никогда. Ты только повторяешь вновь и вновь, как я нехороша. Я бы исправилась, если бы знала, что делать. Но я не знаю. Мне очень жаль, поверь.

Элизабет не плакала. Она уже выплакала все свои слезы. Обвинения начались со дня ее рождения в ноябре, когда Лукас зачерпнул рукой из бокала мороженое и сказал, что оно как ее тело.

Безжалостные слова супруга поначалу заставляли ее страдать. Затем они превратили ее сердце в то, чем он называл ее тело. Элизабет стала холодной, бесчувственной; осталось только молчаливое сознание своей вины. Все надежды, вся гордость – все исчезло. Когда он подходил к ней, она превращалась в безжизненный камень.

Страдания ее души оставались скрытыми, как и синяки на теле. Элизабет продолжала наносить визиты, посещать вечера, она веселилась с подругами и кокетничала, как это было принято, с их мужьями. Она и сама была гостеприимной хозяйкой, аккуратно отвечала на корреспонденцию, украшала дом красивыми букетами, поддразнивала Пинкни появившимися залысинами и делала все, что должна была делать юная чарлстонская матрона.

Единственной отдушиной за весь день были те немногие часы, которые она могла проводить с ребенком. Она кормила Кэтрин завтраком, а вечером читала девочке сказки и укладывала в постель. Она зарывалась лицом в нежную, пахнущую душистым мылом шею ребенка и, когда ручонки дочери крепко обнимали ее, чувствовала, что ее ледяное сердце тает от нахлынувшей волны любви. Неловкие объятия дочери были для нее дороже всего на свете. Они спасали Элизабет от отчаяния. Только это удерживало ее от желания броситься в лестничный пролет змеевидной спирали, довлеющей над домом.

– Ребенок? Ты уверена?

Джо Симмонс запрокинул голову и издал разбойничий клич, от которого задребезжала люстра. В дальних углах золоченого потолка отозвалось эхо. Джо рассмеялся и обнял жену:

– Все так замечательно, и я не думал, что может быть еще лучше, Эмили. Но я ошибался. Оказывается, такое возможно.

Разве могла я предполагать, что все станет настолько ужасно, думала Элизабет. Какой дурой я была. Она вздрогнула, взглянув на синяки, и отвернулась от высокого трюмо, чтобы одеться. Третий сын Стюарта, Энсон, родился 11 мая 1882 года. Лукас в пьяной ярости был жесток как никогда.

Закончив одеваться, Элизабет спустилась вниз. Куперы устраивали званый ужин в великолепной столовой, бывшей предметом зависти всех их друзей.

– Какая ты счастливица, Элизабет, – сказала ей, уходя, Сара Уэринг.

– Я знаю, – ответила Элизабет, ослепительно улыбнувшись.

Первого июня Элизабет переехала с Кэтрин и Хэтти на остров. В первый же вечер, когда вещи были распакованы и разложены по местам и в доме не было слышно ничего, кроме храпа Хэтти, Элизабет растянулась в гамаке; шум прибоя успокаивал ее раздраженные нервы. Впервые за все время она почувствовала, что может расслабиться; с рождения маленького Энсона Трэдда в Лукаса будто дьявол вселился. Он неизменно мучил ее все три недели до отъезда на остров.

Нет, он больше не бил ее. В ярость он впадал, только когда сильно напивался. Он ограничивался обвинениями, говоря обидные, презрительные слова. К прочим ее недостаткам Лукас прибавил еще один: он обвинил Элизабет в супружеской измене. Вот почему она так холодна к нему, утверждал Лукас. Она тратит весь свой пыл на других мужчин.

С океана дул холодный ветер. Элизабет вздрогнула и проснулась. Она так озябла, что дрожала. Она не намеревалась вновь уснуть – по телу бегали мурашки, зубы стучали. Однако страх прошел; Элизабет почувствовала, что по-настоящему отдохнула, впервые за многие годы. Крохотный легкий пузырек веселья поднялся в ее измученном сердце. По крайней мере, хотя бы летом она будет свободна от страха. Пинкни собирается приехать на остров. «Мне следует чувствовать себя виноватой, – подумала Элизабет. – Пинкни приедет, потому что его вновь атакует лихорадка. Я должна сожалеть, что он болеет и потому вынужден отдыхать, а я радуюсь». Но душа ее ликовала.

Элизабет выбралась из гамака и направилась к дверям.

– Эй, кис-кис, – тихо позвала она.

Бледно-серый призрак вынырнул из темноты под верандой. Элизабет подняла теплый пушистый комок и прижала к себе.

– Здесь наш дом, Мосси, – сказала она. – Тебе не надо жить на улице. Здесь нет Лукаса с его предписаниями.

Элизабет никогда не доводилось наблюдать малярийную атаку. Пинкни в день своего прибытия подвергся приступу болезни. Элизабет подумала, что он умирает, хотя брат предупреждал ее о сильном ознобе и о том, что наутро будет лучше. Она несколько часов провела у его постели, а когда предсказанное облегчение наступило, ощутила себя тоже выздоравливающей. Она вновь могла плакать. Радость по случаю выздоровления брата проломила ледяной панцирь ее сердца; страх, боль, горе излились потоком слез. Потом она тоже уснула глубоким сном.

Элизабет стала смотреть на брата другими глазами. Ей было известно, что он заболел за год до того, как в Карлингтоне начали добывать породу. Следовательно, он подвергался приступам болезни в течение пятнадцати лет.

И за все это время ни разу не пожаловался и ни разу не отступил, удовлетворяя многочисленные нужды семейства. Ей стало стыдно за то, что она слишком много думала только о себе. В сравнении с трудностями, которые довелось пережить брату, собственные беды стали казаться не такими значительными.