Они уже почти доплыли. Пинкни повторял про себя слова бессмысленного договора, который ему хотелось бы заключить с судьбой. «Если дерево там, мне до дома и дела нет», – повторял он про себя вновь и вновь в такт веслам, мерно поднимавшимся на словах «там» и «нет». Река несла их все ближе к цели. Сердце Пинкни громко билось.

Скоро. Через несколько минут. Как такая невзрачная сосна могла разрастись так, что сквозь нее ничего не видно? Наверное, он ошибся. Наверное, это за следующим поворотом. Нет, это та самая сосна. Пинкни вздрогнул. Воспоминания захлестнули его – он чувствовал и боль, и благодарность. Огромная узловатая глициния все еще обвивала сучья, по которым он некогда карабкался. Одна ветвь выдавалась далеко вперед, и однажды он привязал к ней веревку. Ветка качалась, и ему казалось, что он скачет на лошадке. Он воображал, что, как пух, взовьется к небу и будет там кататься, оседлав какое-нибудь облако. Став постарше, он обнаружил, что лоза глицинии необыкновенно прочна. Пинкни, без жалости оборвав цветущие красные гроздья, обхватывал лозу руками и ногами и, раскачавшись, с замиранием сердца летел в реку. Очутившись в по-зимнему ледяной воде, он взвизгивал от холода и восторга.

– Домой, – сказал Пинкни. Ненасытный, он уже забыл о своей сделке с судьбой и молил Бога, чтобы дом не был разрушен. Господи, пусть он стоит там, как прежде. Мой дом, моя Жизнь – Карлингтон. Он уже не выставлял никаких условий. Во всем мире не было ничего дороже аллеи тутовых деревьев, ведущей к приземистому зданию. Оставалось совсем немного. Весла всплескивали, погружались, поднимались, всплескивали, погружались…

Пристань. Пристань все еще на месте. Пинкни оперся о плечо Симмонса. И высокие, раскидистые деревья, листва на которых уже потемнела. Тутовые деревья не самый удачный выбор для аллеи, дубы и магнолии стоят зелеными всю зиму. Но много лет назад Трэдд решил, что будет разводить в Карлингтоне шелковичных червей, и посадил тутовые деревья. Сейчас они обросли испанским мхом. Пинкни нетерпеливо миновал его серые колеблющиеся полотна.

Пройдя аллею, он издал разбойничий клич:

– На месте! Билли, Тень, вот дом! Ура!.. Это Карлингтон. Сушите весла. Причаливаем!

В этом доме семья жила каждую зиму. Дом был гораздо ниже, чем строения в Чарлстоне, к которым Симмонс уже успел привыкнуть: В нем было всего два этажа. В центре на обоих этажах полукругом выступала веранда с кипарисовыми, некогда покрашенными белой краской колоннами. Оба крыла здания имели по десять окон в верхнем этаже и по пять окон и дверей в нижнем. Стены были сложены из чарлстонского серовато-красного кирпича; каждое окно украшено резным известняком. Ставни густо-зеленого цвета все еще держались на нескольких окнах. Три были закрыты на крючок, в одном отсутствовала петля. Большинство окон было без ставней, с разбитыми стеклами. Плющ карабкался по стенам, занавешивая некоторые окна.

Но Пинкни не замечал разрушений. Для него это был родной дом, и он созерцал его внутренним оком. Он шел впереди всех, не обращая внимания на сорняки, которыми заросли и аллея, и лужайка. Входная дверь была загромождена. Симмонс помог ему разобрать завал и открыть ее. В доме было совершенно пусто. Только паутина свисала по углам, а на полу громоздились кипы сухой листвы и валялось битое стекло. Пинкни обошел дом, заглянув в каждую комнату. Тень, как всегда, следовал за ним, зорко прищурив глаза. Когда они вернулись к входной двери, Пинкни вздохнул и пожал плечами.

– Эти ублюдки ограбили дочиста, – сказал он бесцветным голосом. – Пойдем, Тень. Я покажу тебе, где лежат фосфаты.

Обратно он шел не оглядываясь.

Котлован был квадратным – десять на десять футов и три фута в глубину. Друзья сидели на краю ямы, болтая ногами. Как и обещал Пинкни, срез был усеян большими вкраплениями разнообразной формы. Тень вытащил одно и внимательно рассмотрел его. Оно представляло собой треугольных очертаний кость.

– Акулий зуб, – пояснил Пинкни. – Я собирал их, когда был мальчишкой. Они оказывались на поверхности, вывернутые плугом. Работники всегда посылали за мной, чтобы я изучил борозду и собрал окаменелости. У меня накопилось двести штук. Иные до двухсот дюймов в длину. Но попадались только отдельные кости. Ничего похожего на скелет древней лошади.

Дно ямы покрывал ковер их сухих листьев. Не сговариваясь, они решили оставить его нетронутым.

– Ну что, Тень?

– Неплохо, капитан. Я сейчас вытащу еще несколько кусков и отправлю их на анализ. Почему ты не берешь этот зуб?

– Нет уж, спасибо. С юностью я распрощался, а реликвий мне не надо.

– Можно, я возьму его себе?

– Конечно. Но пора возвращаться. Скоро начнется отлив.

– Я готов, капитан.

Они уже собирались сесть в лодку, как вдруг услышали, что кто-то зовет их. Пинкни взглянул вверх по реке и увидел, что к ним приближается выдолбленное из кипариса каноэ. Весло держал невероятно старый негр. Пинки узнал его; старик улыбнулся, обнажив голые десны.

– Да это же Кудио! – воскликнул Пинкни. – Папаша Кудио!

Пинкни взобрался на пристань и шагнул навстречу заросшему седой щетиной морщинистому старику.

– Слава Богу, мистер Пинкни. Я уже не чаял увидеть вас снова.

Кудио проворно вскарабкался на пристань. Пинкни обнял его.

Для долгих разговоров не было времени. Прилив не ждет. Пинкни узнал, что Кудио все еще живет в своей хижине, в которой прожил целых пятьдесят лет, и что внуки, его «мальчики», привозят ему пищу и дрова. Пинкни торопился.

– Я вернусь, Кудио, – пообещал он.

– Я буду ждать, мистер Пинкни.

Пока они плыли домой, Пинкни рассказал Симмонсу и Билли о старике.

– Он был главным конюшим с незапамятных времен. Учил моего отца ездить верхом. И меня. И Стюарта. Он очень любил лошадей. Разговаривал с ними на особом языке, и лошади понимали каждое слово. Кудио называли конюшней Карлингтона. Каждая лошадь, на которой мы ездили, была выращена им. Он ухитрился пережить четырех жен, от которых у него было чуть ли не три десятка детей. Величественный старик. Какое неожиданное счастье, что я встретил его. Тень, жизнь кажется мне все лучше и лучше. Не сомневаюсь – мы победим.

На следующий день Симмонс разузнал, где берут образцы на анализ. Он выждал, пока никого не окажется у здания биржи, и незамеченным проскользнул на почту. Так же незаметно он зашел в банк и вернулся домой с чеком, выписанным на имя Пинкни.

– Я нашел парня, который не прочь рискнуть, – сказал он. – О результатах мы узнаем через пару месяцев. Остается только ждать.

Имени дельца Симмонс не назвал.

– Эмма, как твои ноги?

– Что за вопрос, Джошуа Энсон? Ты еще спроси, как у меня работает печень.

Супруг отвесил ей глубокий поклон.

– Не окажете ли вы мне честь согласиться на тур вальса, госпожа Энсон?

– Ты не в своем уме? Иди займись делами, Джошуа. А я буду штопать.

Неожиданно лицо мистера Энсона озарила широкая улыбка, отчего оно сделалось моложе. Сердце Эммы замерло в груди. Муж впервые по-настоящему улыбнулся с тех пор, как возвратился из Аппоматокса.

– Эмма, дорогая, – сказал он, – мы решили воскресить Общество. Сегодня утром мы собрались – все те, кто остался, – и обсудили необходимые приготовления. Через шесть недель состоится бал святой Цецилии.

Эмма Энсон ахнула. Не было нужды объяснять ей всю важность события. Общество святой Цецилии воплощало суть ушедшего в прошлое Чарлстона. Основанное еще в ту пору, когда город был небольшим, защищенным стеной поселением, оно всегда было символом веселости и небрежной элегантности Чарлстона. Бал, открываемый в январе в период скачек, являлся высшей точкой общественного оживления. Гости крупнейших городов Европы и Америки жаждали быть приглашенными. Для юных чарлстонок представление на балу святой Цецилии означало вступление в свет. Утрата земель, денег, рабов, фамильных драгоценностей – все это не шло в сравнение с прекращением балов святой Цецилии. Возобновление давней традиции должно было вселить бодрость в поредевшие ряды чарлстонцев, как ничто другое.