— Гм! — сказал я. — А золото добыл?

— Нет, государь. Не получилось.

— Будешь просить меня о чем-нибудь?

— Нет, государь. Я только расскажу о том…

— Рассказывай!

И он взялся рассказывать: вначале об источнике, потом о письменах, начертанных на ножнах меча Хальдера, потом о том, как оживляли Айгаслава, потом о неком ярле Владивладе и о реке Рубон, потом о ключнице — у ключницы был сын, который вдруг… Ну, и так далее. И если б мне было пять, ну, восемь лет, я бы заслушался!

Да я и так заслушался. Только, конечно, в эту милую и одновременно страшненькую сказку я нисколько не поверил. И сказал так:

— Премного благодарен тебе, абва, за твой чудесный рассказ. Однако он (да ты и сам это знаешь) настолько необычен, что я не могу вот прямо так, сейчас, дать на него хоть какой-нибудь конкретный ответ, а посему… Ступай себе. И ты, достойный Полиевкт, ступай. Но как только я приму на этот счет пусть даже еще только самое приблизительное решение, то я незамедлительно призову вас к себе. А пока что ступайте.

И они ушли. А я, отужинав, почувствовал в себе какую-то непривычную расслабленность, лег отдохнуть…

И тотчас же заснул! Вы представляете?! А ведь обычно я почти никогда не сплю и посему ночные часы провожу в беспрестанном расхаживании по кабинету и обдумывании государственных дел.

А тут я спал! И мне снился волшебный источник. Но так как даже во сне я толком не мог себе представить, как должен выглядеть подобный источник в стране варваров, то потому мне и привиделось нечто весьма похожее на тот целебный ключ, который имеется на моей загородной летней вилле — беседка, чаша, золоченый краник. Я подхожу к источнику, склоняюсь и шепчу: «Хочу лишь одного: здоровья. Здоровья, Всевышний, здоровья, здоровья, здоровья! Ибо о как это ужасно, унизительно, когда я, наделенный практически ничем не ограниченной властью над большей половиной вселенной, в то же время не смею даже и мечтать о том, о чем любой мой раб…» Ну, и так далее. Однако я сейчас не стану подробно оглашать все свои тогдашние мысли, потому что, думаю (и надеюсь!), это вам ничуть не интересно. А интересно только то, что я, крепко проспав всю ночь, утром проснулся совершенно здоровым и в прекрасном расположении духа. За завтраком я съел необычайно много…

Да нет, я съел примерно столько, сколько и должен съедать нормальный, здоровый человек, однако все настолько уже привыкли к тому, что я почти напрочь лишен аппетита, что Зоя, вся переменившись в лице, тихо спросила:

— Что с тобой, папа?

Я засмеялся и сказал:

— Так, ничего! Просто сегодня ночью мне приснился сон, будто я выдаю тебя замуж и, сидя за пиршественным столом, все ем да ем да ем — и еда кажется мне необычайно аппетитной…

— Да где же это такие искусные повара? — удивленно спросила Теодора.

— В Ерлполе, — сказал я.

— Я так и думала, — кивнула Теодора, — что лучшей участи для своей дочери…

— Мама! — вскричала Зоя. — Я прошу!

И замолчала. И мы все молчали.

А после завтрака я был занят важными делами — ездил в Синклит, на ипподром и в арсенал, а после принимал доместиков, потом опять в Синклит…

И так весь день. И не устал! Зато весьма проголодался. И снова много ел. И женщина, которую все называют моей женой, сказала:

— Да кто же это так наедается перед тем, как отходить ко сну?

— А я еще не собираюсь спать, — ответил я. — Я, как и ты…

Но, спохватившись, замолчал, ибо, по нашему давнему уговору, при детях мы никогда не спорили.

Итак, я замолчал. Ужин прошел в полном молчании. Затем Теодора удалилась к себе и принялась готовиться к встрече с Твердолобым, а я…

Я лег, взял книгу, принялся читать…

И вновь крепко заснул! Мардоний после объяснял, что он пытался разбудить меня, ибо я так тихо дышал, что он боялся, как бы я не умер.

Но я был жив! Мне просто снился до того чудесный сон, что я аж затаил дыхание! А снилось мне, что я сижу на лошади и мчусь прямо на вражеское войско, врезаюсь в строй, рублю направо и налево, рука моя крепка, я разрубаю вражеские латы, враги кричат и разбегаются, а я рублю, рублю, рублю, я кричу «Барра! Барра! Барра!» — и мчусь дальше, мой конь уже не скачет, а летит, и ветер бьет в лицо, я поднимаюсь выше, выше, выше, мой конь мерно размахивает крыльями, а крылья у него огромные и белоснежные, а вражеское войско подо мной — как муравьи, а я лечу, лечу…

На следующий день я вновь был весь в делах, на третий — то же самое…

А на четвертый я опять лишился аппетита, вновь плохо спал, потом быстро устал, лежал, в ушах гудело так, что я мог изъясняться только знаками, и потому велел Мардонию, чтобы он никого ко мне не допускал…

А Твердолобый был у Теодоры. А Полиевкт ездил в Синклит. На Ипподроме — бои колесничих, финал…

А я лежал пластом, закрыв глаза, и представлял, что вот я подхожу к источнику, вот я склоняюсь, вот шепчу…

Когда же мне наконец полегчало, я повелел, чтобы ко мне срочно явились Полиевкт и абва.

Когда они вошли ко мне, я был уже как следует одет и нарумянен, но, правда, не вставал (между прочим, делать это я ни перед кем и не обязан). Итак, продолжая лежать, я им сказал, что, мол, наш предыдущий разговор меня не очень убедил, но в то же время и не оставил совсем равнодушным, и потому мне еще раз, более внимательно, хотелось бы выслушать абву. И абва вновь рассказывал. На этот раз он был куда красноречивее и многословнее, он говорил и говорил и говорил, он приводил примеры и свидетельства, он клялся, убеждал, он даже пытался заглядывать мне в глаза…

Но я его не слушал. Что мне его слова?! Слова придуманы лишь для того, чтобы оправдывать дела. Но…

О! Как абва согревал меня! Не знаю, как это назвать, но мне казалось, что из него прямо-таки пышет какая-то неизвестная мне энергия, и эта энергия проникает в меня — и дарует мне силу, здоровье! И вот он, абва, говорил и говорил и говорил — он лгал, конечно же, а может быть, и сам чистосердечно заблуждался, — а я все впитывал и впитывал и впитывал его чудесную энергию, крепчал… И наконец сказал:

— Довольно. Кое-что я понял. Теперь… Да, теперь будет так. Через четыре дня вы вновь ко мне придете, и я тогда скажу… Ну, что скажу, то и скажу. Ступайте!

И они ушли. А я работал, крепко спал, ел с аппетитом, был здоров. Через четыре дня они опять пришли и я имел с ними предлинную беседу, и абва согревал меня, я наливался силой. И так…

И так прошли зима, весна. Я чувствовал себя прекрасно! А Полиевкт все глубже, глубже увязал в своих мечтаниях, а зреющий мятеж с каждым днем занимал его все меньше и меньше. Я наблюдал за этим с удовольствием. Ну а когда достойный простратиг думный советник и постельничий испросил у меня позволения, чтобы именно ему было поручено возглавить направляющееся к варварам посольство, я хоть и сделал вид, что очень этим недоволен, но все же дал добро. И он благодарил меня. Глупец! Пусть уезжает в поисках источника и пусть не возвращается, пусть заговор развалится, пусть Твердолобый…

Х-ха! И Полиевкт уехал. Синклит притих. И даже Твердолобый стал не так часто появляться у нас во дворце. Зато абва Гликериус…

Да! Снова этот неугомонный, назойливый шарлатан! Явился, стал просить денег на свои эксперименты, и я уже хотел его прогнать, как он вдруг сказал…

Ну, одним словом, что сказал, то и сделал — как только умер Полиевкт, он тотчас же оповестил меня. И я тогда решил…

И Твердолобый отбыл к варварам, и на прощание, конечно же, много и грубо, чисто по-солдатски, дерзил. Но мне было смешно, ибо я тогда чувствовал в себе такую огромную силу, что… О! А тот, кто истинно силен, тот благодушен — и потому-то Твердолобый и отбыл к варварам живым и невредимым. И с ним был и Гликериус — мошенник, надо полагать, до такой степени уверовал в свои домыслы, что удержать его здесь было просто невозможно!

Да и зачем мне было его удерживать? Я был вполне здоров, я больше в нем не нуждался. Как и не нуждался я уже и в Твердолобом. Но все равно я дал ему довольно кораблей, довольно воинов, довольно провианта, и он ушел.