Выступая на I Всесоюзном съезде советских писателей 21 августа 1934 года, Илья Григорьевич Эренбург, в частности, говорил: «Нельзя подходить к работе писателя с меркой строительных темпов. Я вовсе не о себе хлопочу. Я лично плодовит, как крольчиха, но я отстаиваю право слонихи быть беременной дольше, нежели крольчиха.

Когда я слышу разговоры — почему Бабель пишет так мало, почему Олеша не написал в течение стольких-то лет нового романа, почему нет новой книги Пастернака и т. д., — когда я слышу это, я чувствую, что не все у нас понимают существо художественной работы. Есть писатели, которые видят медленно, есть другие, которые пишут медленно. Это не достоинство и не порок — это свойство, и нелепо трактовать таких писателей как лодырей или как художников, уже опустошенных».

В справедливости слов Ильи Оренбурга убеждает диалог, который произошел однажды между молодым преуспевающим беллетристом и Юрием Карловичем Олешей.

— Мало вы пишете, Юрий Карлович, — сказал плодовитый молодой литератор Олеше. — Все, что вы написали, я могу прочитать за одну ночь.

Олеша тут же отпарировал:

— А я за одну ночь могу написать все, что вы написали…

Запомнился еще один рассказ Льва Абрамовича Кассиля о Маяковском. Речь велась о воспитании литературного вкуса, какой старался привить своему юному другу Владимир Владимирович.

Как-то Маяковский услышал чтение Кассиля вслух. Тот читал «Контрабандистов» Эдуарда Багрицкого. Читал с вдохновением, потому что стихи этого поэта ему очень нравились. Помните: «Ай, Черное море — вор на воре…»

Кассиль читал:

— Нравится? — спросил Владимир Владимирович. — Очень, — ответил я.

— Гимназист, — небрежно вымолвил Маяковский. И уже с пафосом: — Боже мой! Какой же вы еще гимназист, Кассильчик!

— Это почему же гимназист? — обиделся я. — Разве только гимназистам нравится Багрицкий?

— Да поймите же… — Маяковский говорит уже спокойно. — Гимназистам всегда нравились всякие эти флибустьеры, кондотьеры, вся эта завозная романтика на фейерверочном пшике. А между тем все это уже до одури описано. И немного даже лучше, как, например, у Гумилева. Что же выходит? Не свое это все у поэта. Не свой дом, не своя мебель, а какая-то взятая напрокат. Неинтересно все. И зря вам это все нравится. Словом, стихи для гимназистов…

И тут же цитирует:

— Это так сказать, мечта поэта, — иронично произносит Маяковский и читает дальше:

— Ну, как? Недурненькое сочиненьице для советского поэта: даже не знает, с кем ему быть, с контрабандистами на шаланде или с пограничниками на дозорном катере. И вы верите ему? Думаете, что Багрицкому не ясно, с кем ему быть? У него же друзья чекисты! Это у него поза от «ХЛАМа». Было у них на «Юго-западе» такое заведение, вроде балагана или театрика: Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты — ХЛАМ. Вот этот «хлам» он никак не может вымести из своих стихов. Интересничает! А ведь очень талантлив! Может же писать! Помните, как у него здорово в «Думе про Опанаса»?!

И он с ощущением серьезности прочитал:

— Это то, что гимназистам не нравится, — сказал Владимир Владимирович, — а вам пусть нравится именно этот Багрицкий…

В одном из сельских клубов, где последние годы чаще всего выступал поэт Николай Иванович Тряпкин, проходила его встреча с местными жителями. И он читал свои стихи, среди которых прозвучало и это:

И тут из зала ему пришла записка: «Почему вы все на что-то намекаете, но не отвечаете на все вопросы, какие ставит жизнь перед людьми?».

Прочитав записку, Николай Иванович улыбнулся:

— Милый автор этого послания, если бы я мог ответить на все вопросы, то я бы не читал вам стихи и не находился бы в этом зале.

Михаил Семенович Бубеннов пришел на встречу с читателями в один из московских клубов.

У дверей его встретила одна из читательниц и сказала:

— А вы знаете, я вас где-то видела!

Михаил Семенович тут же отозвался:

— Очень даже может быть. Я ведь там часто бываю…

Помню лекции Сергея Федоровича Елеонского по русской литературе ХУШ века. Нередко профессор обращался к забавным случаям в жизни писателей того далекого времени. Некоторые из них записывал со слов профессора.

Вот, скажем, история с переводчиком «Илиады» Гомера стихотворцем Ермолом Ивановичем Костровым.

Прочитав его перевод, Екатерина II попросила И.И.Шувалова пригласить к ней автора, чтобы лично выразить ему благодарность за труд.

Шувалов знал за Костровым слабость — любил тот пображничать. И потому заранее пригласил его к себе и сказал:

— Уж будь любезен, голубчик, в день нашей поездки к государыне не принимай спиртного.

— Обещаю, сказал Костров.

Но в назначенный час он не явился на встречу с Шуваловым. Как ни искали его, найти не могли.

Пришлось Шувалову объяснять императрице, что с Костровым приключилась внезапная болезнь, и он искренне сожалеет что не может воспользоваться милостью ее светлости.

Екатерина II посочувствовала стихотворцу и попросила Шувалова передать от ее имени тысячу рублей Кострову.

Недели через две Костров сам явился к Шувалову.

Тот стал выговаривать:

— B не стыдно ли тебе, Ермил Иванович, что променял дворец на кабак?!

На это смиренный Костров заметил:

— А побывай-ка ты, Иван Иванович, в кабаке. Ну, право слово, никогда его не променяешь ни на какой дворец…

И еще про того же Кострова Ермила Ивановича.

Как-то в очередной раз он захворал.

Пришедшему его навестить Николаю Михайловичу Карамзину пожаловался:

— Вы послушайте, какое странное дело. Все время пил горячее, а умираю от озноба…

Павел Филиппович Нилин рассказал о том, как познакомился на съемках фильма «Большая жизнь» по его сценарию с прекрасными актерами и товарищами по жизни Борисом Федоровичем Андреевым и Петром Мартыновичем Алейниковым.