Если говорить о современных парламентарных формах государственности, которые насаживаются по всему миру, то родиной их была Англия. Шпенглер абсолютно прав, когда говорит, что английский народный тип и тип прусский (а мы добавим — и русский) — это различие между этносами, один из которых развивался, чувствуя себя островитянином, а другой (или другие) вынужден был беспрестанно отстаивать свою суверенность с оружием в руках. В Англии остров заменил собой государственную организацию. Английский народ созидал себя сам, вернее, созидал особую буржуазную нацию, построенную на исключительно корпоративных, внегосударственных началах. Прусский народ — это плод усилий Гогенцоллернов, ставших служить «монашеской идее государства». Народ же русский — творчество династии Рюриковичей, давших ему форму, также подвизавшихся на поприще, которое Шпенглер гениально назвал службой «монашеской идее государства» и Православной Церкви, давшей ему душу.

Россия и Англия — это два полюса, два разных заряда государственной идеи. Россия по сути — это максимум социалистической государственности, Англия — минимум, если не вообще отрицание таковой. Характерная особенность английского либерализма состоит в том, что индивидуум почти не чувствует государства: оно не ставит ему отдельных требований, не доставляет никакого содержания, а служит исключительно подсобным средством. В Англии вроде как и нет государства, но есть общество.

Либерализм для континентальной Европы был, есть и будет неразумной, сумасшедшей, убийственной роскошью. Он не только не может дать континентальным европейцам того, что обычно обещает, но и отнимает то, что они всегда законно имели и что составляло предмет их гордости. В основе духа англосаксов лежит дух викингов, навсегда ушедших с Родины и живущих на корабле и кораблем. В основе Прусского государства лежал тевтонский монашеский орден. Русское же государство изначально — и огромный государственный монастырь, и одновременно воинский стан. Да, у нас не было рыцарских монашеских орденов, но только потому, что само Государство Российское представляло собой единый военно-монашеский православный орден. Этос англосакса — личный успех, этос русака и пруссака — долг и совестливое послушание. В Англии аристократия определялась денежностью, в России и Пруссии — военной службой. В этом проявляется глубинная этика двух разных основ жизнеустроения общества, капиталистического и авторитарно-социалистического. Это два строя человеческих отношений, один из которых базируется на богатстве, а другой — на авторитете. Для англосакса невозможно слушаться приказаний человека неимущего, для русского и пруссака нелепо преклоняться перед богатством.

Политические формы государства неразрывно и сущностно связаны с тем народом, в котором они исторически проявились. Они в крови этого народа, и только в этих формах национальная жизнь может протекать полнокровно.

Только историческая форма Государства дает народному организму здоровье, гарантируя отсутствие опасности тромбов в кровообращении национального организма. Монархическая форма не существует сама по себе, как не существует и кодифицированной формы облаков. Монархия и народ появляются в истории синхронно и неразрывно. Монарх создает народ, народ вживается в монархию. Инстинкт народа столь силен, что он способен перерабатывать любые внешние, заимствованные формы. Вот только нужно ли тратить энергию этноса на борьбу со всевозможными политическими вирусами, которыми его ради экспериментов заражают?! Английский либерализм делает бессильными и больными все государства, которым она под видом лекарства вводит яд собственных политических реформ.

Наше традиционное русское государство было настоящим государством в подлинном понимании этого слова. В нем не существовало частных лиц в том смысле, что частный интерес никогда не мог стать бациллой в государственном организме. Каждый живший в государственном организме был его живым членом, не желавшим организму ни хворей, ни болезненных реформаторских потрясений. Управление таким государством не было делом частных лиц, но лишь государевой, т. е. государственной службой. Современная либеральная политика частных лиц использует государство как инструмент для достижения частных интересов и ведет к его демонтажу как такового, ведь государство объективно становится препятствием для достижения все новых и новых интересов возрастающего частного эгоизма. Орудием такого демонтажа является и современный парламентаризм. Массы окончательно отчуждены от государства и политики, а иллюзия их вовлеченности в решение общенациональных задач поддерживается путем предоставления права раз в несколько лет отдать свой голос за кандидата или кандидатов, которых корпоративная система спускает им сверху. Имеем ли мы сейчас в действительности государственную систему власти, или живем в эпоху, когда государство уже полностью заменено буржуазным обществом?! А ведь это вопрос жизни и смерти национального организма. Наверное, уместным здесь будет еще раз сказать, что надежду на жизнь нам может подарить только возрождение традиционного государственного принципа власти с его изначальной (и эталонной) авторитарной формой правления. Любая республика сегодня есть служанка капитала, конечно, уже давно не национального. Только монарх, повинуясь традиции своей династии и опираясь на историческое миросозерцание народа, основанное на его призвании в истории, способен подняться над партийными и частными интересами ради интересов общенародных и общегосударственных. Он — третейский судья, и если в государстве традиционного социологизированного типа профессиональные объединения могут выбирать людей по их практическим способностям, то он может делать выбор и более узко — по нравственным качествам человека. Президент, премьер-министр, народный комиссар — креатуры партии или корпорации. Партии и корпорации — креатуры тех, кто их содержит. Только монарх способен защитить государство и народ от торгашества суверенитетом, идущим на убыль со страшной силой!

Как это безвозвратно далеко от принципов истинной государственности, когда каждому отдельному лицу на основании его практических, нравственных и духовных дарований предоставлялось право в определенной мере повелевать и повиноваться; ранг и степень ответственности были всегда соразмерны с талантами личности. Такая государственность зиждилась на основе постепенного отбора, коллективной ответственности и коллегиальности. Утрата этой государственности — трагедия нашей национальной жизни.

Но утрата эта не была подобна грому среди ясного неба. Она происходит постепенно, начиная с петровских реформ, и даже раньше. Наш блестящий мыслитель К.Н. Леонтьев советовал в конце XIX века для спасения тонущего Русского корабля прибегнуть к своего рода «тройственному союзу» между Самодержавием — носителем и защитником Православия, его слугами-стражами — проводниками монаршей воли и простым народом. Это была запоздалая попытка обратить внимание правительства на уже призрачную возможность реставрации традиционной структуры государственности. Не ужасно ли, что еще при жизни монарха-богатыря Александра III русское общество утратило традиционные ориентиры, которые сохранялись лишь небольшой кучкой одиноких и не понятых современниками мыслителей. Уже тогда Леонтьев писал пророческие и для нашего времени слова о том, что: «Без строгих и стройных ограничений, без нового и твердого расслоения общества, без всех возможных настойчивых и неустанных попыток к восстановлению расшатавшегося сословного строя нашего (имелся в виду служебно-сословный традиционный русский политический строй. — Авт.) — русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения… Для задержания народов на пути антихристианского прогресса, для удаления срока пришествия антихриста… необходима сильная царская власть. Для того же, чтобы эта царская власть была долго сильна, не только не нужно, чтобы она опиралась прямо и непосредственно на простонародные толпы, своекорыстные, страстные, глупые, подвижные, легко развратимые; но — напротив того — необходимо, чтобы между этими толпами и Престолом Царским возвышались прочные сословные ступени; необходимы боковые опоры для здания долговечного монархизма… Вот прямая и откровенная постановка государственного дела, без всяких лжегуманных жеманств…»