до замужества, так она это называла, и ей становилось весело: нет, ничего в жизни она не упустила, построила дачный дом, вырастила сад, воспитала двух хороших дочерей, ее кандидатскую выпустили отдельной брошюрой. И, как у каждой настоящей женщины, у нее было прошлое.
И, вспоминая все это, окидывая мысленным взором свою биографию, она ощущала себя чуть не триумфаторшей, настоящей дамой, прошедшей по жизни четким печатным шагом, как на параде.
А прошлое у Наташи действительно было. Однажды, когда она была еще девушкой, она получила предсказание.
Глава 3. Предсказание
Это случилось, когда она приехала к родителям на каникулы между вторым и третьим курсом – бабушки Стужиной уже не было в живых, и в случае чего посоветоваться Наташе стало не с кем.
Наташа, конечно, еще не знала тогда, что это лето – последнее лето и ее юности, и родительского дома: ранней зимой умрет отец, который всегда так баловал единственную дочь. Именно потому, что это лето оказалось последним, сейчас все и помнилось до каждой милой подробности: до запаха перегретой пыли на их улице Маяковского, до россыпей земляники вокруг столба – двадцать минут на электричке, – отмечающего границу Европы и Азии, до сарафанчиков с фестонами, которые бывали на ней и на Нельке, ее подруге с первого класса, когда они по вечерам отправлялись гулять в сквер у гостиницы
Большой Урал – дразнили за эти фестончики друг друга Маша с
Уралмаша, до сводящей ноги ледяной воды в Шарташе несмотря на жару за тридцать, нередкую для Урала, до строчек одного модного тогда в городе поэта из Политехнического:
Я сяду в трамвай номер десять,
Доеду на Ленина пять, даже до горчинки холодного пива “Исетское”, которое они пили с ребятами из их школы, теперь тоже студентами, – не поступивших призвали в армию, – в кафе, носившем такое же, что и пиво, имя.
Мальчики, впрочем, теперь держались с ними настороженно, восхищенно, почтительно. Что ж, Нелька была будущая артистка, со второго раза поступила в театральное училище, а Наташа и вовсе обреталась нынче в столице и, шутка сказать, училась в Московском университете на историческом – туда и поступить-то невозможно… Наташа и Нелька важничали, строили из себя девушек высшего общества, никто и не думал за ними ухаживать, одни умные разговоры, это было и досадно, и смешно, а вот теперь вспоминалось уже как нечто восхитительное, потому, наверное, что никогда-никогда больше не повторится.
Не повторится и тогдашняя атмосфера отчего дома, тоже торжественная, потому что Наташа, очень повзрослевшая с прошлых каникул, отдалившаяся, вызывала и у родителей чуть ни благоговение. Наташа наслаждалась: она лежала по полчаса в ванне с разведенным в ней шампунем – пены для ванн тогда еще не продавали – и читала Огонек,
что выписывал отец; прежде ей этого никогда не позволили бы, отец эти самые свои Огоньки аккуратно складывал стопкой на комоде, а теперь, подмокшие, со сморщенными страницами, они вряд ли годились в коллекцию; по ночам она не гасила свет долго за полночь, и была бы жива бабушка Стужина, она б тоже такого не попустила – относилась к электричеству и к счетчику с строгим повседневным вниманием и рачительностью; наконец, никогда прежде мать не кивала бы так согласно и покорно, если б Наташа отодвинула тарелку с недоеденным, а нынче, когда Наташа весело говорила берегу фигуру, мама, торопясь, частила конечно-конечно, доченька…
Не повторится и встреча с их с Нелькой бывшей классной руководительницей, которую они обожали и которая тоже давным-давно умерла. Они любили эту, тогда уже пожилую женщину. И это несмотря на то, что она преподавала постылую неусвояемую физику. Нелька была не в состоянии выучиться даже дробям, а Наташа, из уважения к учительнице, была хорошисткой: и по электричеству, и по механике.
Запомнилось, что, когда они сидели за чаем с крыжовенным вареньем – предыдущим летом под Свердловском был отчего-то небывалый урожай крыжовника, – учительница спросила шутя: что, все уж позабыли? И
Наташа храбро сказала, что помнит кое-что даже из оптики: интерференцию и дифракцию. И чем они отличаются? И Наташа бойко ответила, не ошиблась. А вот теперь она, конечно, уже не помнила, ни что такое дифракция, ни что такое интерференция…
В тот день – оставалось всего ничего до отъезда, и Наташе не сиделось, почти не спалось, хотелось скорее вырваться в Москву – она вызвалась сходить за молоком. И насилу уговорила мать, что ей это только в охотку – за молоком нужно было вставать спозаранку и стоять не меньше часа в пенсионерской очереди, ждать цистерну, в магазинах в те годы было шаром покати. Наташа и от денег отказалась, мол, не надо, мама, какие пустяки…
Их улица Маяковского, начинаясь от центральной Ленина, чуть скривившись, доходила до самой вокзальной площади. Причем Ленин стоял по обоим концам: в центре большой, белый, у вокзала помельче, бронзовый. И по их району всегда шлялись цыганки. Чтобы добраться до места, куда привозили молоко, нужно было миновать квартал и перейти на другую сторону улицы. И вот как раз у перехода цыганка Наташу и перехватила. Ох, сколько раз предупреждали Наташу, чтоб никогда не связывалась! Но утро было яркое, свежее, Наташа мыслями была уже в самолете, и на обычное дай, погадаю беззаботно ответила а что, погадай. И даже поставила на землю бидончик, протянула ладонь.
Потом она не раз вспоминала облик той цыганки, и всякий раз выходило по-иному: то цыганка казалась совсем нестарой, бойкой, а то помнилась уже пожилой, чуть не старухой. На пестряди звенели монисты, и пальцы были в золотых кольцах – видать, не простая была цыганка: уличные, грязные, с выводком замурзанных детей, знала
Наташа, в золоте по улицам не ходили. И первое, что услышала Наташа в быстрой речи цыганки: ты еще целая. Как она догадалась, ведь
Наташа была развитая, с женской фигурой налитая деваха, никто не верил, что у нее еще не было мужчины… Больше Наташа почти ничего не помнила: разве что поразило ее, что цыганка легко повела рукой, и у нее в пальцах оказалась прядь Наташиных русых волос: будто ножницами чикнула. Ведьма, колдунья – пронеслось у Наташи. И как отдала цыганке все свои деньги, она тоже не помнила – и на молоко, и на самолет, и на первые в Москве расходы. Но вот что Наташа запомнила навсегда, так это предсказание и будет у тебя один муж во всю жизнь.
Вот так, один муж, даже обидно стало.
Глава 4. Витька
На самом деле, вопреки цыганкиному предсказанию, полковник был третьим Наташиным мужем.
Второй, кажется, спился, если судить по слухам, кое-что случайно от доброхотов доходило. Хотя совсем недавно она увидела на улице афишу с объявлением о его персональной выставке. Имя и фамилия совпадали, да и род занятий тоже: живопись, графика.
А вот о первом муже Наташе вообще ничего не было известно. Да она, признаться, и не интересовалась. За годы семейных забот и ученых тревог Наташа всю эту полосу былой давней жизни выбросила из памяти, вырезала, как в компьютере, сбросила в корзину, будто удалила навсегда. Во всяком случае, так ей временами казалось. Но…
Но хранились в Свердловске, теперь опять Екатеринбурге, в их старой квартире у старенькой мамы, оставшейся теперь совсем одной, письма и фотографии – в запечатанном старом, школьном еще, портфельчике. Но – иногда, всегда не вовремя, всегда некстати, – подтолкнет какой-нибудь пустяк, случайное сходство, краем уха ухваченная старая песенка, и вдруг что-то вспыхнет в памяти, и помимо воли раскручивается старая лента, припоминаются подробности. Сердясь, она обрывала себя. И только теперь, с возрастом, еще до всякого Указа, время от времени Наташа стала позволять себе – вспоминать.
Дело в том, что отец ее девочек, ее нынешний муж – и единственный
настоящий, как полагала Наташа, – об этой, шальной, полосе ее жизни почти ничего не знал. Училась в университете, написала хороший диплом, потом поступила в аспирантуру, очень много занималась, готовилась к защите, тут встретила его, полюбили друг друга и поженились, благо у молодого старшего лейтенанта, который учился в военной Академии – а перед тем закончил МИИТ по специальности мосты и тоннели, – была в столице жилая площадь, комната в малонаселенной коммуналке на Палихе.
