Перед отправкой автобуса, который должен был везти Наташу из старинного города Чиуауа дальше на север, она отказалась сдавать свой чемодан в багажное отделение, которое помещалось в боку автобуса под грязной откидывающейся крышкой. Водитель лишь покачал головой и ухмыльнулся, но возражать не стал. Зато Наташа показала ему свою заветную бумажку, и он кивнул, сделал жест: мол, проходите.

Дело в том, что Наташа страшно боялась сесть не в тот автобус.

Она хотела было втиснуть чемодан под ноги, но кресла стояли слишком тесно, поэтому Наташа пересела на заднее сидение, а чемодан поставила к стенке, на пол.

Она была так возбуждена приближением к цели, что почти не смотрела на город. Заметила лишь, что этот – даже более американский, чем все виденное: все вывески здесь были по-английски. За площадью, где высился непременный, как кактус, собор с голубями, автобус, поплутав, пробился сквозь бесконечные заводские кварталы с прямыми дымящими трубами и выехал, наконец, на шоссе.

В салоне было грязно и страшно душно – кажется, никаких кондиционеров здесь не было предусмотрено. Коз никто не вез, но, судя по лицам и одежде, ехали в автобусе крестьяне, может быть, пастухи, потому что от них слегка попахивало хлевом. Кое-кто из пассажиров достал какую-то снедь, но едва у одного в руках оказалась бутылка, как шофер, видно, заметив ее в зеркало, что-то громко крикнул, и бутылка исчезла.

Наташа испытывала такое волнение, какого давно с ней не случалось: в последний раз что-то подобное она чувствовала перед защитой диссертации. Но в том-то и дело, что тогда в ее руках было защищаться, а сейчас она доверилась судьбе… Она сомневалась и всячески корила себя. За последние дни Наташа так уверилась в правильности своей авантюры, а теперь говорила себе куда, зачем, зачем… Сейчас, в этом вонючем автобусе, Наташе казалось, что она и здесь Валерку не найдет, как не нашла его в Мехико. И уже уговаривала себя: ну ничего, ничего, надо только убедиться, а деньги ведь есть, и есть в Москву обратный билет… Она уже представляла, как, сидя на уютной кухне Алки, она будет потягивать мартини – Алка пила только мартини с кампари и соком, – и рассказывать о своих невероятных приключениях. Нет, не о том, конечно, что не нашла никакого Валерки, – Алка не знала о цели ее поездки, и никто не знал и не узнает, только Сольвейг, но это не в счет, – а о головокружительном приключении на карибском острове и о фиесте мексикана…

Автобус затормозил, потому что слева остановился встречный автобус, точно такой же. Наташе хорошо было видно, как из чужого автобуса вышел точно такой, как их, водитель, и тут же появился и Наташин.

Они перекинулись парой слов, расстегнули ширинки и, стоя плечо к плечу, помочились на обочину. Потом стукнули друг друга по плечу и громко крикнули адьес, амиго, и каждый поехал своей дорогой. И

Наташа подивилась такой традиции, решила, что и об этом расскажет

Алке, поделится своими этнографическими наблюдениями…

Ехали уже около двух часов, а Наташу никто не окликал. Люди выходили и входили, причем никаких обязательных остановок не было, как у московского маршрутного такси. На Наташу шофер не обращал никакого внимания. Она совсем уж было собралась напомнить о себе, как автобус остановился, открылась задняя дверь, и шофер показал ей знаками: мол, приехали. Наташа засуетилась, подхватилась, стала искать свой чемодан, но никакого чемодана там, где она его устроила, не было. И вообще нигде его не было. Наташа дернулась вперед, заглянула под соседние сидения, но тут водитель нетерпеливо загудел. Да, чемодан исчез. Ошарашенная, еще не вполне понимая, что произошло, Наташа, прижимая к груди сумочку, вышла на дорогу. И вскоре осталась одна среди кактусов и желтых полей.

Вот тут-то Наташа и решила больше ничего не бояться. Будь что будет.

Терять без чемодана ей было больше нечего. Ведь в чемодане было ее новогоднее платье, в котором она хотела предстать перед Валеркой, использовав на манер свадебного наряда. И нужды нет, что подарил это платье другой. Какое это имеет значение. Как говорит ее старшая дочь отцу, пеняющему ей за мотовство, кого волнует чужое горе.

Наташа как-то не подумала, что у нее, помимо пропавшего чемодана и сохранившейся сумочки с деньгами, паспортом и билетом на самолет, остаются еще неувядаемая девичья красота, русая головка, неплохое белое тело и жизнь. А тараумара не говорят по-английски…

Сверившись с картой, Наташа смело пошла мимо стены кактусов вперед по разбитой, источенной дождями глинистой дороге. Так бесстрашно по этой земле некогда ходили конкистадоры, опять думалось ей. При том, что она весьма туманно представляла себе историю завоевания Мексики.

Наташа шла и размышляла о том, что так она впервые в жизни встречала Новый год – на другой половине Земли, вверх ногами. И, наверное, это никогда уж не повторится… Она попыталась вспомнить, были ли в ее жизни раньше столь необычные встречи Нового года, и по всему выходило, что была только однажды – тогда, на даче с Валеркой, когда она стала женщиной. Тоже вверх ногами, подумала Наташа саркастически. И если теперь добраться до него под Новый год не получилось, то, во всяком случае, она была совсем близко, в его стране. И уж на Рождество они будут вместе непременно. И Наташа прикинула, что до православного Рождества осталось еще дня четыре.

Дойду же я до него за эти четыре дня… Так недавнее ее малодушие вдруг сменилось на столь же необоснованную решимость.

Внезапно подул прохладный ветер – как-то сразу, одним порывом. Тут же небо стало темнеть. Дело, действительно, шло к вечеру. Чтобы развлечь себя, Наташа стала прикидывать, сколько ей предстоит пройти. По рукодельной карте Сольвейг этого было никак не определить

– масштаб там указан не был. По-видимому, прежде всего нужно попасть в какую-то деревню – она значилась в Валеркином адресе, – а там спросить, где живет синьор Адамски…

Теперь дорога шла вдоль русла высохшей реки, на другом, более низком берегу стояли деревья. За спиной послышалось какое-то тихое дребезжанье, испуганная узкая блестящая зеленая ящерица мелькнула у

Наташиных ног и скрылась в расщелине на обочине. Наташа обернулась.

По дороге очень медленно, чуть ли не со скоростью ее шагов, приближался мул. Наташа не сразу поняла, что мул запряжен в телегу, а в телеге сидит возница. Решив пропустить гужевой транспорт, отступила на обочину.

Мул поравнялся с ней и остановился. Он лениво посмотрел на Наташу черным выпуклым глазом с красным белком и снова принялся отмахиваться от мух измочаленным, в навозе, хвостом. На повозке на груде соломы сидел индеец – совсем без перьев, но в каких-то лохматых обносках, которые, наверное, когда-то были пестрым пончо, – и курил короткую трубку. Лицо у него было вполне индейское, то есть коричневого цвета, а вовсе не красное, как было ошибочно написано в далеком Наташином детстве у Фенимора Купера.

– Хай, – сказала Наташа, – хау ар ю.

Индеец вынул трубку изо рта. У него был несколько потусторонний взгляд. Он сказал, помолчав:

– Ку томас, гринго?

Наташа виновато пожала плечами.

Индеец вынул из соломы бутылку с мутной жидкостью, зубами ловко вытянул пробку и протянул бутылку Наташе. Несомненно, это была текила. Наташа, перехватив сумочку под мышку, приблизилась к повозке, взяла бутылку и сделала из горлышка глоток. Текила оказалась на редкость противной – конкурировать с ней могла лишь та, которую налили Наташе в баре на окраине Мехико. Она задохнулась. Но мужественно виду не подала, а только помахала свободной ладошкой у рта. И вернула бутылку.

– Салуд, – сказал индеец и тоже приложился.

Он заткнул пробку и подвинулся, предлагая Наташе сесть. Но не подал руки. Наташа запрыгнула в повозку, находчиво сообразив, что скорее всего в этой стране индейцам не велено прикасаться к белым женщинам.