– Что ж, давайте знакомиться, – услышала она низкий и хриплый голос.

Ее соседка-мексиканка говорила на чистейшем русском языке. – Десять часов лететь рядом, будь неладны эти перелеты. Я – Сольвейг.

Сольвейг О’Хара.

– Наташа, – скромно сказала Наташа.

– Вам не кажется странным мое имя? Все удивляются: почему Сольвейг?

Что О’Хара, так это никого не волнует. Действительно, в этом мало интересного: мой муж -мексиканец ирландского происхождения. Но

Сольвейг? А все очень просто: мама играла на рояле и обожала Грига, папа любил Ибсена и Блока… Тогда было модно давать детям… экзотические имена. – И соседка для убедительности, видно, постучала себе по колену. Раздался костяной звук – нога, видимо, была не настоящая.

Наташа не заметила, как задремала, а когда открыла глаза – стюардесса предлагала завтрак. Проснулась и Сольвейг О’Хара, сказала хрипло доброе утро, детка, тяжело завозилась в кресле, устраивая тучное тело, подняла спинку, откинула на себя столик. Любит поесть, догадалась Наташа. И отозвалась: доброе. Они летели уже часа полтора, а в иллюминаторах стояло то же утро, и видны были те же облака, подсвеченные ранним солнцем откуда-то из-под хвоста самолета… Как же давно никто не называл Наташу детка!

Стюардесса выдала им по подносу с аэрофлотским завтраком. Соседка деловито развернула аккуратный кирпичик, намазала разломленный пополам рогалик маслом, и ткнула рогаликом в Наташин скомканный журнал – латинские буквы Cosmo торчали наружу из кармана на спинке кресла.

– Зря ты, детка, это читаешь.

– Так, взяла в дорогу… посмотреть, – словно оправдываясь, сказала

Наташа. Ага, ее сейчас будут воспитывать.

– Им кажется, что они вступаются за достоинство женщин. На самом деле приличную женщину вся эта галиматья только унижает. Ведь так? -

Сольвейг О’Хара разинула пасть – у нее во рту мелькнула сбоку внизу пара золотых коронок – и разом проглотила половину рогалика.

– Пожалуй, – неуверенно согласилась Наташа.

– И как ты думаешь, сколько мне лет? – спросила соседка без всякой видимой связи с предыдущим разговором и подступаясь к прессованной ветчине.

– Думаю, около пятидесяти, – аккуратно сказала Наташа, хоть и понимала – как минимум под шестьдесят.

– На следующей неделе исполнится семьдесят. И ты мне годишься в дочери, верно?

– Мне будет сорок пять.

– Вот об этом я и говорю! – удовлетворенно сказала Сольвейг О’Хара и подставила стюардессе, которая разливала аэрофлотский кофе из пластмассового электрического чайника, свою чашку. – Этот, – она как-то неопределенно взмахнула кистью в красивом чеканном серебре

(это было одно изделие, браслет на запястье и четыре кольца, на идущих от браслета мелких тонких цепочках), показала куда-то по курсу, – этот у меня пятый. На двадцать лет моложе. Старше уже никак нельзя: старичок, как справит нужду, так утыкается в телевизор. И это еще хорошо, если хоть что-то может… – И Наташа с грустью призналась себе, что приблизительно таким манером и протекает ее супружеская жизнь: краткая любовь, вечный телевизор. – А у тебя есть муж? – спросила старуха.

Наташа очнулась и кивнула.

– Который?

Наташа не поняла.

– Который по счету?

– Второй. То есть третий.

Сольвейг добродушно рассмеялась.

– Что говорить, их бывает и не сосчитать. – И проглотила остаток рогалика. Она все больше нравилась Наташе: инвалидность, старость, а какое самообладание, какая сила от нее исходит… – Но отчего мы завтракаем всухомятку… Эй, сеньорита! – крикнула она стюардессе.

– Да, сеньора?

– Когда закончите со всем этим, – несколько брезгливо Сольвейг обвела толстым пальцем с ярким, как сама, маникюром передвижной столик стюардессы, – принесите нам текилы.

– Какой, сеньора?

– Белой, только белой! И лайма, конечно. Ну да вы без меня знаете.

– Си, сеньора.

Наташа наблюдала всю эту сцену во все глаза. Попробуй она выкинуть что-нибудь в этом роде, как далеко, интересно, ее бы послали.

– Понимаешь, детка, текила тем и хороша, что можно пить ее всегда: и до, и после, и во время. Ты впервые в Мексике? Если собираешься замуж за мексиканца – не делай этого, возьми совет старой мексиканки… – Впервые она употребила не вполне русскую грамматическую конструкцию. – Эти мачо, бр-р-р… думают только о своем члене. Интереснее, чем их яйца, они уверены, на свете ничего нет. Или у тебя в Мексике уже есть муж? – И с притворным испугом

Сольвейг прикрыла ладонью рот – жест нянюшки-простолюдинки из мексиканского сериала. И Наташа вдруг узнала ее: конечно же, это та самая цыганка ее юности с утренней, но уже пыльной свердловской улицы. Не буквально, конечно, та самая, но как бы перевоплощение той… Отпираться было бессмысленно.

– Да, я лечу к мужу, – произнесла Наташа. И добавила:

– Но он об этом не знает…

Принесли текилу во влажных бокалах, которые до того окунали краями в соль. К концу дозы Наташа была обучена пить текилу, а Сольвейг в свою очередь узнала о Наташе все. Ну, во всяком случае, то, что уложилось в два часа последующего полета. Можно сказать, они стали подругами – так стало казаться захмелевшей Наташе. Она не раз тревожно спрашивала думаете, я найду его, и Сольвейг успокоительно похлопывала ее по руке.

– Вообще-то, детка, в твоем положении легче всего найти его и убить.

Наташа поперхнулась текилой.

– Как… убить?

– Ведь так сказано в этом самом Указе, если я точно поняла. Сказано: если муж жив! А если он мертв, то ты сможешь вернуться к детям… Ну не самой, конечно. Ты и не сумеешь. Поверь, не такое это легкое дело

– убить человека. Это, можно сказать, искусство. Да еще убить… знакомого. Но в Мексике с этим несложно. Безработица, что поделать.

Даже совсем зеленые юнцы принимают заказы. Попадаются, конечно, бедолаги: стрелять плохо умеют, нервничают, палят куда придется, калечат мишени. А с мачете вообще не справляются – городские, что с них взять… Деревенские-то с детства поднаторели в драках. Особенно индейцы…

У нас в Москве тоже с этим несложно, подумала Наташа, но вслух не сказала: еще подумает Сольвейг, что она, Наташа, что ни день прибегает к услугам наемных киллеров. И чуть было не спросила: мол, откуда Сольвейг так хорошо осведомлена в механике этого дела. Как это называется – мокрого. Однако, хоть и была нетрезва, спохватилась и промолчала.

– Если у тебя есть лишних долларов триста-четыреста. Впрочем, можно устроиться и за двести. – Сольвейг прикрыла ладонью рот. – И вот что, детка, не печалься. Ты не бежишь от себя, ты идешь от себя к себе. Ты возвращаешься в дом.Мы все на пути к дому… – И тут

Сольвейг сладко и широко зевнула, прикрыла глаза и через мгновение уже спала, откинувшись, чуть похрапывая, и необъятная ее грудь уютно ходила вверх-вниз. И Наташа поймала себя на том, что с наслаждением использовала бы эту грудь на манер подушки.