Думы циркулирует проект некоего Указа. Проект выдвинул не иначе как

Маслаковский, который, хоть и считался клоуном, эксцентриком и шестеркой в руках Кремля, возглавлял как-никак вторую по величине, а в последний год чуть не первую по влиянию думскую фракцию. Проект

Указа гласил, что в сжатые сроки все жены в стране – будь то разведенные или состоящие в повторном браке – должны будут вернуться к своим первым мужьям. Ежели те живы, конечно.

Честно говоря, Наташа всегда, во всю свою жизнь ждала чего-то подобного, и сейчас, услышав это, почувствовала, будто проваливается в кроличью нору.

Красивой Наташу было не назвать. Однако была миловидна: нос уточкой, круглые щечки – на левой таилась улыбчивая уютная ямочка, скуластенькая, глаза живые, кукольные губки, густые русые волосы.

Когда она волновалась, глаза у нее как-то необыкновенно подрагивали, придавая ее лицу необычное и притягательное, романтическое выражение. А когда ей было весело, смеялась открыто, показывая белые ровные, но мелковатые зубки.

У Наташи смолоду – она рано развилась – и до сих пор была ладная, крепкая крестьянская фигура. Широкие сильные бедра сто два, талия и сейчас, после двух родов – восемьдесят шесть, ноги коротковаты и толстоваты ляжки; но икры, щиколотки, маленькие ступни изящны, недаром мама в Свердловске, где Наташа выросла, водила с шести лет на фигурное катание. Грудь, правда, плосковата, однако хорошей формы, и соски не потрескались, хотя никакого детского питания, сама кормила обеих: вторую так вообще до полутора лет… Наташа и сейчас, в свои сорок четыре, вполне могла бы родить, муж еще пару лет назад заводил об этом разговор, но она твердо сказала: хватит с меня, этих бы поднять и выучить.

Поднять – это, конечно, сказано было по инерции, всплыло случайно крестьянское, от бабушки Марьи Петровны Стужиной, которая, по сути дела, Наташу и вырастила: родители все бегали по службам, уставали очень. Поднять – так вопрос не стоял: в их семье по нынешним меркам среднего класса была полная чаша: дача, два авто, собака, отдых у моря отечественного и Средиземного. А дело было в том, что Наташа увлекалась своим предметом – историей аграрных отношений в пореформенной России XIX века, подумывала о докторской – материалы были наполовину собраны – и мечтала даже о профессуре. Так что пришла пора и для себя пожить – точнее, для науки. Дождемся уж внуков, сказала она тогда своему полковнику… И тот пожал плечами, вздохнул: не будет у него сына, вот ведь как. Но что поделать, сам ведь рожать не станешь…

Наташа – по сравнению с одноклассницами и однокурсницами – долго себя соблюдала, как сказала бы незабвенная бабушка. Та была происхождением из пермской деревни, староверка, иначе – кержачка, как говорили на Урале. Но испорченная, конечно, тем, что еще с тридцатых работала на комсомольских стройках, где подрастеряла многие отчие строгости и запреты. Однако крутой старообрядческий нрав сберегла в первозданности. Бабушка говорила: не спеши, дочка,

скверны-то этой успеешь еще наглотаться, захлебываться будешь. Над

скверной Наташа, конечно, посмеивалась – бабушка сама не понимала, какие неприличные двусмысленные вещи говорит, – но что-то оставалось в ее голове, какая-то глухая заведомая неприязнь ко всему обнаженно плотскому.

Наташа потеряла невинность только в начале третьего курса, в сентябре, на картошке, вполне случайно, просто далеко зашла в танцах, обниманиях и поцелуях, и деваться было некуда, не кричать же, не звать же на помощь, этого гордость не позволяла. Этого своего кавалера больше в глаза не видела, в университетском коридоре при встрече отворачивалась и продолжала ощущать себя девственной. К несчастью, этот первый опыт привил ей еще большую неприязнь к плотскому, права была бабушка, и Наташа с головой ушла в занятия. И дружила только с той самой Женькой с журфака, соседкой по общежитию,

– та вообще в свои двадцать один была старой девой, как о себе говорила. По прошествии времени Наташа и самой себе не могла сказать с точностью – было тогда, в казенной комнате на неразобранной сырой кровати, на грубом шерстяном одеяле, что-нибудь или ничего так и не было…

Наташа по впитанной с молоком матери, точнее, воспитанной бабушкой

Марьей Петровной дисциплинированности никогда не знала счастья лени, но всегда старалась соответствовать всему прописанному, уставному – даже вычитанному однажды в какой-то книженции гороскопу своего имени. Потому что, она знала, имя у нее счастливое, ласковое, в переводе с латыни – родная. Именины Натальи соответствуют дню уборки овса, и она исправно варила в этот день овсяный кисель. Она знала, что Наталья всегда любит быть на виду, шалунья, и Наташа была такой, всегда во всем первая, заводила. У Натальи буйный ум, склонный к обобщениям и анализу – конечно, как же еще, отсюда любовь к науке, даже к статистике, и к чтению психологических детективов: Наташа почитывала всякую нынешнюю чушь, лежа на даче в гамаке, когда время было и погода располагала. А так, в дождь, – пасьянсы на веранде. Наталья обычно замуж выходит рано и действительно, вышла за своего тогда еще старшего лейтенанта, единственного настоящего мужа, в двадцать четыре – поздно, что ли?

Обладая характером живым и веселым, охотно принимает гостей в своем доме. И это верно, бывали и гости, особенно в аспирантские годы, когда в зоне “В” университета в общежитии получила отдельную комнату; но в поздние годы реже, по праздникам, потому как только одна дочь подросла – тут уже вторая. К тому же шумных мужниных и глуповатых товарищей не слишком жаловала – офицерье, хоть и сама была из семьи военного… Знает себе цену и самолюбива – это про нее; чтобы соответствовать этой заповеди гороскопа, старалась обиды долго не забывать, но подчас забывала не забывать. Хотя всякие пустяки, несправедливые и колкие замечания в свой адрес, подолгу ее грызли – была ранима.

Как у всякой взрослой дамы, у Наташи были, конечно, свои секреты.

Однако подчас, в минуты хандры, ей казалось, что секреты эти какие-то хлипкие, мещанские, без романтики. Вот ее подругу Аллу муж всякий год отпускает отдыхать одну – по туру. И прошлым летом на

Адриатическом море, в Хорватии, у той был роман сразу с двумя немцами: то есть буквально одновременно, так и отдыхали втроем. У другой подруги был постоянный любовник – известнейший актер, правда некрасивый, толстый и лысый, но веселый и богатый. И муж знал об этой связи жены, молчал, играл с актером в шахматы, брал у того за проигрыш контрамарки на премьеры и на просмотры в Дом кино. У третьей, хорошо устроенной, муж – пластический хирург, доктор наук, был как бы еще и второй муж, воздыхатель со студенческих лет, и вся ее женская жизнь была один сладкий головокружительный слалом, пусть подчас и утомительный: один ребенок от одного, другой – от другого.

Даже у горбоносой, мужеподобной ее маникюрши Зои – грудь, правда, большая, Наташа завидовала, – был какой-то перезрелый студент, который со стипендии приходил с цветками и шампанским, отчего и начинался у той время от времени со студентом загул, уже на Зоины, конечно, деньги… И только у Наташи ничего подобного не было.

Полковник, даром что добр, в отношениях половых был строг и ревнив, от себя не отпускал, отдыхать – только вместе, какой там одной в

Хорватию; да Наташа и сама, наверное, на третий день уже потратила бы все деньги на международные звонки: как там девочки. Нет, конечно, за ней ухаживали, но все это была одна платоника. Ну разве что недавно на кафедре она отдалась своему аспиранту, московскому грузину из Боржоми, его напору не было никакой возможности противостоять; потом ходила неделю как в воду опущенная, аспиранту сказала твердо: запомни, этого не было ни-ког-да! И к тайному

Наташиному разочарованию аспирант оказался способным – всё запомнил.

Но, напротив, в минуты подъема и радости Наташа вспоминала свои годы