Святочный роман

Кандидат исторических наук, доцент Педагогического университета

Наталья Ардальоновна Б. – ее полное имя позже вы, конечно, узнаете – была женщина бойкая, сметливая, удачливая. В прошлой, советской еще, жизни – ретивая комсомолка; потом партийка – вступила в аспирантуре, иначе было не защититься; нынче – демократка со стажем, в августе девяносто первого стояла в живом кольце, таскала из дома термосы и бутерброды – для танкистов. И это несмотря на то, что ее муж, еще подполковник, все трое важных для страны тогдашних суток пребывал в растерянности, ходил на работу, но скоро возвращался подавленным.

Ничего не предпринимал, сидел перед телевизором, ожидая будущего. И только иногда говорил жене тихим голосом: подумай о девочках, – у них было две дочери, старшая только перешла в шестой класс, младшая, отцовская любимица, должна была идти в первый.

Но не тут-то было. Не знаю, как ты, говорила в те дни Наташа дерзко, будто с горы покатилась, но лично я хочу, чтобы мои дочери выросли свободными людьми. Подполковник, человек домашний, тихий, рыбак, он и в строительные войска-то попал с гражданки, думал: вот те на, во куда тебя понесло… Он – интеллигентный офицер, если в наши дни можно так выразиться – в подпитии мог, конечно, стукнуть кулаком по столу, но тронуть пальцем жену или детей – ни-ни, иногда только младшей отвешивал шутливый подзатыльник, любя, – перед ее рождением мечтал о мальчике. Теперь, когда в стране все окончательно свихнулось с осей, подполковник помалкивал от греха, пораженный невиданной храбростью супруги. А еще больше тем, что эта самая нежданная свобода будто грозила его семью разъединить: никогда прежде Наташа не употребляла такие словесные конструкции, мол, не знаю, как ты, а вот я или мои дочери… Будто теперь, в дни побеждающей демократии, или как там это у них называется, он уже – не муж и отец, а так, неясная и досадная фигура второго плана и неопределенного рода.

Но знал бы подполковник, что в душе – в душе Наташа всегда оставалась робкой, как восьмиклассница. И нежданная ее отвага шла всего лишь от этой вот затаенной робости. И на ученом совете она всегда уступала, подчас вспыхивая, как девушка, когда кто-нибудь из старших по должности обрывал, говорила себе – ничего, ничего, интеллигентному человеку не к лицу склочничать, – считала себя интеллигентным человеком и в нынешнем смысле этого понятия таковой на самом деле и была. И на защитах голосовала, как надо было заведующему кафедрой. И даже в очередях больше помалкивала – при

перестройке очереди стали даже длиннее, чем в годы застоя, но как-то не столь унизительны и обидны… Так что характер у нее был скорее ну не покорный, а скажем так – покладистый. Это со студентами иногда хорохорилась: стала большой фрондеркой за годы новой свободы.

Ну и командовала в семье, конечно: на что откладывать деньги, где и за сколько для дачи купить летний душ, отправлять ли старшую в лагерь и брать ли младшую с собой на юг; и какую собаку завести – завели легавую суку, подполковник хотел гончака кобеля…

И потому, услышав стороной о готовящемся Указе, Наташа испытала сперва лишь легкий трепет в душе. Но потом, по мере того как она вдумывалась в судьбоносный для нее смысл этого готовящегося верховного распоряжения, ею понемногу стала овладевать самая настоящая паника.

Да и любая на ее месте, узнав что-нибудь подобное, будь даже не робкого десятка, заволновалась бы. Было отчего. Если, конечно, речь не идет о какой-нибудь старой деве, о совершеннейшем уже синем чулке. Или о правильной даме, всю жизнь прожившей с одним-единственным мужем… Наташа позвонила одной-другой знакомой – те были в сходном положении, – однако прямо ничего не спрашивала, таилась, ждала. Но подружки болтали, как ни в чем не бывало – о детях, о мужьях, о новых машинах, хвастались поездками и обновками.

Наверное, не знают еще, думала Наташа, вешая трубку. Она позвонила даже подруге по университетскому еще общежитию. Но, только услышав осипший и осевший голос давнишней товарки, спохватилась: да что ж она звонит, ведь Женька и замужем ни разу не была. Та к тому же ее не сразу узнала, а когда узнала, принялась канючить, жаловаться на здоровье, на хандру, на редакционные интриги, и Наташа пожалела, что позвонила, скомкала разговор. Но потом долго испытывала неловкость, корила себя за черствость. Хотя и мелькнула у нее мысль: а ведь

Женьке повезло, что всю жизнь – одна, у нее теперь нет этой головной боли…

О тайно готовящемся наверху Указе она узнала так.

Ее маникюрша Зоя – хоть и запойная, но исполнительная и мастерица, коли бывала трезва, – имела еще ряд постоянных клиенток, среди которых были и высокопоставленные жены. В минуты расслабления во время педикюра они откровенничали с Зоей, считая ее дурой, которая пропустит главное или забудет. Зоя же из Днепропетровска, бездетная вдова лет сорока, лишь строила из себя дурочку, ластясь к хозяйкам, а сама, как всякая прислуга, жадно мотала на ус услышанное. Она отчего-то мало интересовалась почти не ношенными вчерашней моды вещами, которые ей зачастую перепадали. Но была развитая, как сама о себе говорила, любила разгадывать кроссворды и делала это даже лучше, чем старый лысый ее сосед по маленькой трехкомнатной коммунальной квартире, склочный и мелочный, с парализованной женой в дальней крохотной всегда темной комнатке, – на время кроссворда в квартире объявлялось перемирие.

Однако больше всего Зоя интересовалась политикой. Она знала чуть не поименно депутатский корпус высшего эшелона – начиная с председателей комиссий. Следила за чехардой министров и перемещениями внутри Администрации. Конечно, не пропускала мимо ушей и мелочей: где одеваются жены кремлевских деятелей, на каких машинах ездят народные избранники, кто из них зажал государственную квартиру и не желает освобождать, даже какие носки и галстуки у того или другого высокого чиновника – подходит ли одно к другому, и в каких заграничных университетах учатся так называемые вип-дети, и где они отдыхают…

Дело шло к Новому году, и Наташа вызвала Зою сделать маникюр. Зоя – так всегда с нею бывало перед загулом и запоем – была празднично возбуждена. Даже пахло от нее по-новогоднему: мандаринами и отчего-то миндальным печеньем. Для начала они попили кофе на кухне, а потом устроилась, как всегда, у Наташи в спальной.

Наташа думала о своем – приготовить утку или индейку для новогоднего ужина, остановилась все-таки на утке с яблоками, ведь старшая наверняка куда-нибудь усвищет. Одновременно она слушала Зоину болтовню вполуха – ее волновали заусенцы на безымянном и среднем пальцах правой руки, и она помнила о них, что не мешало раздумьям об утке. Не говоря уж о том, что Наташа политикой в Зоиной интерпретации не интересовалась вовсе, ее привлекали рассуждения об общем направлении, об угрозе демократии и повторится ли тридцать седьмой год. Но вдруг что-то в клекоте Зоиных слов – та говорила грудным контральто и так и не отделалась от южнорусского произношения – ее задело. Наташа переспросила.

То, что отбарабанила Зоя, было равно непонятно и невероятно. Наташа даже убрала руки со столика – Зоя так и осталась сидеть с пилкой в одной руке, с ваткой в другой. Наташа быстро встала и поплотнее прикрыла дверь: муж, уже полковник, был дома, хотя по субботам чаще всего отправлялся в гараж, в их мужской клуб, хоть и был малопьющим, только на рыбалке расслаблялся, но сегодня после обеда собирался на хоккей и в гараж не пошел. И потом шепотом велела Зое все до единого слова повторить – желательно членораздельно: Наташа почему-то занервничала.

Из слов Зои – она тоже перешла на свистящий шепот и приблизила голову к Наташиному уху – выходило, что в недрах Государственной