Пишите по адресу, указанному на конверте. Автопочта тотчас передаст мне письмо.

Жаль только, что я стал забывать ваши лица. Они тускнеют, стираются, размываются…

Жду ваших писем.

28 мая.

Мои родные!

Очень обрадовался, получив ваше письмо. Хорошо, что мама купила теплый костюм. Пригодится для зимы. Мама, старайся хоть изредка ходить с Валей в бассейн. Поверь мне, тебе это крайне необходимо.

Неужели у Олега такой скверный характер? Я-то знал его другим. Возможно, ему просто внимания и ласки не хватает. Сказать об этом он стесняется, вот и бунтует.

Я здесь по-прежнему встречаю и провожаю суда, отражаю атаки волн, в общем — работаю островом.

У меня появился первый живой приятель — баклан. Он прилетает ко мне за подаянием — остатками пищи, рыбой. Я называю его — АТ, Антитим. В отличие от Тима, он непослушен и капризен, чуть что не по нем — взмахнет черными крыльями, подымется ввысь и камнем падает в море — за рыбой охотится. Иногда опустится совсем низко, косит на меня блестящим глазом, будто спрашивает: что, приятель, заскучал без меня со своим роботом? Потом, как ни в чем не бывало, приземлится рядом со мной, крикнет что-то на своем языке, подарка требует.

А вчера прилетел он ко мне уже не один. Судя по всему, подругу свою привел знакомиться со мной. Такая же, как он, черная, с хохолком, с белой грудкой. Ну, а какое же знакомство без угощения? Видно, понимает он это, шельмец!

Приметил я: не любит мой приятель охотиться в одиночку и полный штиль не любит. Ко мне прилетает жаловаться: голодно, мол, товарищей для охоты нет, рыбьих стай что-то не видно, выручи, сосед. И я выручаю и его, и его подругу. Зато в стае они устраивают настоящую облавную охоту. Окружают со стороны моря место, где много рыбы, строятся в плотное полукольцо и, как настоящие загонщики, с криками и плеском сгоняют рыбу в плотную паникующую толпу. А уж тогда ныряют за ней строго по очереди, чтобы в цепи не образовывалось больших окон, и добывают рыбу. Мои знакомцы — вместе со всеми.

Жду я, что эта пара доверится мне окончательно и устроит гнездо поблизости от моего жилища.

Однажды наблюдал я их ухаживания. Подходил мой приятель к своей подруге, покачиваясь, как моряк на палубе. Шею к ней наклонял, головой поводил, будто изумлялся: ах, какая ты у меня красивая, пригожая! А она наоборот — шею круто назад запрокинула, клюв раскрыв. Встали птицы близко друг к дружке и целоваться начали. Ну, не то чтобы по-настоящему целоваться, ведь и губ у них не имеется — одни клювы. А это инструмент для поцелуев не подходящий. Вот и остается им одно — этими клювами тереться, один в другой вкладывать. А потом разинули они клювы, закричали «хро-хро-хро» — вроде троекратного «хорошо». Поблагодарили друг дружку глубокими поклонами и стали на радостях приплясывать. Глядя на них, я сам едва удержался от того, чтобы не сплясать вместе с ними.

А ночью приснилось мне, будто слышу крик человека. Выскочил я спросонья, в ночь уставился. А она темная, глядит на меня стоглазо, стозвездно.

Уже потом сообразил я, что проверить, слышал ли крик на самом деле, очень просто. Дал задание приборам, прочел магнитофонные записи. Убедился: почудилось. Но с чего это мне чудятся голоса человечьи?

Сегодня опять беседовал по радио с доктором Барновским. Он говорит, что доволен тем, как идет выздоровление.

Хотелось бы повидаться с вами, но пока доктор не разрешает.

Пишите. Целую.

2 июня.

Здравствуйте, родные!

Почему своевременно не отвечаете на письма и заставляете волноваться? Не так уж много у меня связей с людьми. Одна из важнейших — через ваши письма. Вторая — через корабли, но они в этих широтах появляются не часто.

Есть еще одна линия связи, ставшая очень важной для меня, — через сны. Я запоминаю их, а потом перебираю, как листки календаря. Во снах я снова переживаю то, что было, живу среди вас, работаю в лаборатории.

А вчера мне приснилась Надежда Кимовна. Будто родилась она из пены морской и вышла на берег в длинном платье, усыпанном блестками, — точно в таком же платье я видел ее на новогоднем карнавале. Была она тогда кокетливой, грациозной и — странное дело — прехорошенькой. Вот какие метаморфозы с ней произошли. Ну, да мне-то все равно.

Олегу передайте вот что. Если он не угомонится, я с ним по возвращении сурово поговорю. Очень сурово. Пусть так и знает. Довольно ему кочевать из вуза в вуз. Пора остановиться на чем-нибудь, решить — что же для него главное: математика, музыка или стихи? А может быть, объединить все это? Пусть подумает над последним моим предложением. Математика с искусством совмещается очень даже просто. Достаточно вспомнить примеры из истории.

Но основное — он должен понять, что, кроме него, есть другие люди, которым он причиняет вред своими метаниями. Все свои поступки он должен соизмерять с поступками других людей, принимать во внимание их интересы, желания. Он же не в пустыне живет.

Вот пишу это — и самому удивительно: старые банальные истины начинают звучать по-новому, приобретают новый смысл.

Мне здесь по-прежнему хорошо, только по вас скучаю. Да и в институт хотелось бы заглянуть — мы ведь тогда как раз начинали опыты с препаратами, делающими внутричерепное давление устойчиво-независимым от изменения атмосферных условий. Интересно бы узнать, каковы результаты…

Мой идеальный слуга Тим начинает меня раздражать своим идиотским всегдашним послушанием. Вчера, когда он принес на подносе бульон по-камберски, я подумал: «Неужели ты ни разу не споткнешься и не прольешь ни капли бульона?»

И что бы вы думали? Он тут же споткнулся — нарочно, каналья! — и плеснул бульоном на меня. Что с него возьмешь, с бедного послушного робота с заблокированной волей?

Если Вале не трудно, пусть все-таки позвонит в институт, узнает о результатах опытов и напишет мне. И еще просьба — узнать, как там поживает Вадим Власов. Он — один из немногих — отважился на собрании за меня выступить. Впрочем, и Артем Михайлович поддержал его. Передавайте им мой сердечный привет.

Счастливых вам пассатов и семь футов под килем во всех ваших делах!

14 июня.

Здравствуйте, родные!

Вчера я лег спать с отчетливым предчувствием бури. Собственно говоря, «предчувствие» было рассчитано, выписано в уравнениях, и я сам дал команду приборам предупреждать о надвигающейся буре все проходящие суда.

А сегодня я проснулся, когда за окном, надежно отгороженные бетонными стенами, бушевали стихии. Молнии огненными швами прострачивали темное небо, будто накрепко сшивая его с морем, с островом, со мной. Разность потенциалов между облаками и волнами — этими обкладками гигантского конденсатора — достигала восьмисот миллионов вольт.

Я вышел из здания, и мои барабанные перепонки содрогнулись от грохота. Гром небесный и гром морской слились воедино. Волны с бешеным упорством штурмовали неприступные утесы.

Море и впрямь взбесилось. Я чувствовал, как содрогаются волнорезы: будто зубы во рту, шатаются стальные опоры у входа в северную бухту. Большие камни море швыряло на берег, словно из пращи.

Один за другим шли на меня в атаку многотонные валы, расшибались о бетонный щит, но вставали, разбитые, подняв бахромчатые знамена, собирая под них новых бойцов. Дыбились кони, и пена, шипя, капала с их разгоряченных ртов и ноздрей. Выгибали хищные спины чудовища, упорно и методично били тараны.

Но внезапно в моем мозгу сильнее грома и ударов волн зазвучал сигнал бедствия — три точки, три тире, три точки, — три буквы, от которых стынет кровь: SOS, SOS…