— Ваш человек? Подосланный? — Цвиркун С.И. хитро прижмурился, одна бровь почти закрыла глаз.

— Почему «наш»?

— А я сразу скумекал, — заговорщицки сверкая глазами и донельзя довольный собственной проницательностью, зашептал Цвиркун С.И. — Человек тот был вполне нормальный с виду, без всяких там излишеств на голове или в одежде. Одним словом — нормальный вполне, совсем не такой, как Степура и его друзья.

— Опишите его поподробнее, пожалуйста.

— А вы будто его и не знаете вовсе? Серьезно — не ваш? — недоверчиво повел головой и разочарованно протянул. — Ну, самый обыкновенный человек, с маленьким чемоданчиком. Сразу видать — трудяга.

— А ваш сосед не трудился разве? — не удержался Трофиновский.

— Да труд известный. За день намалюет, а потом целый год треплются. Каких-то каскадеров нарисовал, так шум подняли: «Шедеврально, гениально, волнительно!» И зачем только таких государство держит?

Был бы жив Степура, Трофиновский оставил бы Цвиркуна в неведении относительно стоимости труда его соседа. А сейчас не сумел.

— Одну из его картин Англия купила, — как бы вскользь обронил он.

— Ну да! — вскинулся Цвиркун С.И.

— Если на наши деньги перевести, почти триста тысяч заплатили. За них купили медицинскую аппаратуру для новой поликлиники.

У Цвиркуна С.И. отвисла челюсть.

— Если не затруднит, я попрошу завтра прийти к нам в управление. Вы где работаете?

— Да в третьем ателье бытобъединения. Закупочник я. А зачем к вам?

— Поможете дополнить фоторобот.

— Значит вклепался-таки соседушка в историю, — ожил Цвиркун С.И.

Трофиновский не стал его разубеждать. Он попрощался и поблагодарил за беседу.

Разговор в самом деле был весьма полезным и помог следователю уточнить деталь, которая, как он предчувствовал, будет в этом деле иметь существенное значение.

Уже дважды Трофиновский тянулся к телефону, но на полпути опускал руку. Рано, он еще чего-то не додумал. Уже невидимые нити связали его с тем, кого он ищет, уже он чувствует, как тот уклоняется от встречи, уже маячит перед ним, как бы в тумане, слегка размытая фигура. Конечно, еще Многое не известно, еще не понятно назначение аппарата, его действие: не установлено, кем является «объект» — изобретателем или только владельцем аппарата; действует в одиночку или его одиночество только кажущееся; каковы его цели… На многие из этих вопросов можно будет ответить только после задержания, хотя Трофиновскому кажется, что некоторые из ответов ему уже известны. И вот сейчас он пробует кажущееся от установленного мысленно отделить, прежде чем примет меры.

Откуда-то доносится запах кофе — это коллега Зарядько взбадривает себя перед вечерними занятиями на курсах английского. Не мешало бы тоже походить на курсы, но пока со временем туго, он и так нагрузил на себя слишком много: поэзия, плаванье, альпинизм в короткие летние отпуска…

Трофиновский раздражен: он никак не может понять, почему сейчас так волнуется, почему ему так хочется отвлечься, почему это дело вызывает в нем такие сложные чувства, в которых присутствуют и гнев, и неуверенность. На след он вышел. След четкий, однозначный. Того, кто пытается скрыться, он представляет достаточно отчетливо — во всяком случае, чтобы обнаружить и задержать. «Объект» достаточно самоуверен, раз решился на такое. Получает ли он какую-то материальную выгоду от того, что совершает, или это чистый эксперимент, опробование аппарата, — все равно он не просто заблуждается, а бросает вызов обществу и, скорее всего, понимает это. Потому и не оставляет координат, по которым его сразу бы можно было засечь, а как бы «заметает след». Но «заметает» не профессионально, а по-дилетантски. И Трофиновский уже знает, как и где его искать.

«Почему же я так волнуюсь? Почему вкладываю в это дело столько эмоций? Только ли из-за его необычности, странности? Пожалуй, не только… Оно вызывает у меня слишком много гнева, и образ преступника кажется знакомым, хотя могу поручиться, что никогда не был знаком с ним и никогда не вел подобного дела. Может быть, все-таки встречал похожих людей в критических ситуациях?

Трофиновский старательно пытался вспомнить что-нибудь подобное в практике, но ничего не вспоминалось. В кабинете было душно. Он расстегнул еще на две пуговицы воротник сорочки, походил из угла в угол, поставил кассету с музыкой. Напряжение не спадало.

Человек, находящийся на другом конце цепочки, слишком волновал его, по непонятным причинам вызывал ярость, а следователь никак не мог разобраться, почему это происходит.

Он не мог себе представить, что вызывает у преследуемого такие же эмоции, и тот под их слиянием может поступить совершенно неожиданным образом.

Следователь вновь потянулся к телефону — на этот раз решительней, — позвонил в уголовный розыск капитану, с которым уже неоднократно работал вместе, и попросил организовать посты наблюдения по указанным им адресам. Он знал почти точно, он предчувствовал, что человек с черным чемоданчиком должен будет вернуться к некоторым из своих «пациентов». Первой в атом списке была сестра канатоходца — Татьяна Марчук.

Туман был такой густой, что фонари чуть просвечивали сквозь него желтыми яблоками. Иногда раздавались сигналы автомобилей. Размытые силуэты машин, толкая впереди себя тощенькие снопики света, текли сплошной рекой, будто рыбы, идущие на нерест.

Порывы ветра иногда раздирали серую марлю тумана, и тогда становились видны и деревья, и люди.

«Как луки, полусогнуты дороги, машины вдоль размеренно текут, а он идет, уверенный и строгий, — простой советский воин на посту…» Нет, «уверенный» — плохо. В чем уверенный? Да еще «строгий». Трафарет… Надо не так… «Как луки, полусогнуты дороги, машины вдаль размеренно текут, а он идет, решительный…» Нет, не годится! Строфа решительно не нравилась Трофиновскому. Все в ней, — говорил он себе, — трафарет. Кроме, пожалуй, первой строки: «как луки, полусогнуты дороги». Да, это, пожалуй, неплохо. И зрительно верно — здесь небольшой уклон дороги. А главное — сравнение с луком передает напряженность движения в эти вечерние часы «пик». Но дальше все портит «уверенный» или «решительный»… Вот еще незадача! Приятель, редактор милицейской газеты, упросил Трофиновского обязательно сочинить стихи в следующий номер, чтобы они пошли к празднику вместо передовицы. В отделе и управлении Трофиновского называли «наш поэт», и он должен был частенько оправдывать это звание. Тем более, что вполне серьезно относился и своему увлечению поэзией, и его стихи иногда появлялись на страницах журналов, а на одно из них молодой композитор сочинил музыку.

У Трофиновского уже появились знакомые в литературных кругах, кто-то «возлагал на него надежды», кто-то советовал «подумать о сборнике», и однажды начальник отдела полушутя-полусерьезно спросил:

— А не замыслил ли ты, дружок, упорхнуть от нас, как сейчас говорят, на творческие хлеба? Там, конечно, поспокойнее.

Трофиновский уловил в его голосе неприязненные нотки и испугался, что мама, которой очень хотелось, чтобы сын переменил профессию, проговорилась о своих надеждах. Он ответил в том же тоне:

— Отделаться хотите, Сергей Игнатьевич? Проштрафился, что ли?

Они поняли друг друга и рассмеялись. Но когда начальник через месяц вторично вернулся к той же теме Трофиновскому пришлось объяснять: «У меня, как еще у некоторых начинающих, способностей — на несколько средних стихотворений. Чтобы стать настоящим поэтом, этого недостаточно». И начальник понял, что он может не беспокоиться, — из следственного отдела не уйдет толковый работник.

Дома у Трофиновского скопились сотни написанных им стихотворений. Но друзьям он решался показывать лишь немногие и только после шумного и всеобщего одобрения осмеливался предлагать свои произведения в редакции.

Стихи он писал и в своем кабинете, и дома, но больше всего любил сочинять по дороге с работы домой. Их ритм всегда соответствовал меняющемуся ритму его походки, и друзья говорили, что в его стихах «энергичная основа».