Ночью мне снились кошмары. Волчьи стаи окружали мою дачу. Я слышал звон стекла, треск оконной рамы. Огромная морда лезла в окно, открывала пасть, лязгала зубами. Доносилось жалобное блеянье, хрип, топот…

Внезапно я с ужасом понял, что это уже не сон, что страшные звуки доносятся снизу, из кухни. И, еще окончательно не проснувшись, — раздетый, босой, — я сорвал со стены ружье и стремглав бросился вниз по винтовой лестнице.

В расплывшемся мутном пятне света я увидел козью ногу в луже крови и горящие злобой янтарные глаза зверя. Вскинул ружье, навел стволы туда, где светились точки глаз, и нажал на спуск. Раз, второй. Послышались сухие щелчки курков. И тут я вспомнил, что вчера вечером перед чисткой разрядил ружье и забыл потом вложить в ствол патроны. Я взмахнул ружьем как дубинкой, услышал глухой предупреждающий рык, понял, что сейчас зверь бросится на меня, его прыжок неизбежен. Еще что-то я успел увидеть в пятне света, что-то, встревожившее и поразившее меня, но осознать, что же это такое, тем более размышлять о нем, не было времени. В эти решающие мгновения полуосознанно, почти инстинктивно, я крикнул:

— Джек! Джек!

Огромный волчище с мощным загривком и чепраком на спине прижался к стене и лязгнул зубами.

— Джек!

Он метнулся к окну, поджав толстый куцый хвост. У меня появилась уверенность…

— Джек!

Он замер, повернул голову ко мне знакомым вопросительно-настороженным движением.

— Джек, бедный мой Джек…

Он завыл. Смотрел не на меня, а куда-то в сторону и выл на одной ноте, потом задрал окровавленную морду к окну, продолжая выть и не решаясь броситься в спасительный светлый квадрат.

— Что же ты наделал, что наделал…

Внезапно зверь исчез из лунного пятна, канул в темноту. Оттуда послышались странные чавкающие звуки и тявканье, отдаленно напоминающее собачье.

Я пошарил по стене, щелкнул выключателем. Яркий свет залил кухню. Зверь смотрел не на меня, как я ожидал, а на Нюрку — на то, что от нее осталось. Он стоял над ее корытом, и сухая трава свисала из его пасти, как когда-то в его щенячьем детстве. Я не решался подойти к нему вплотную. А он жалобно скулил, и тявкал, и ел сено, давясь им. Он скулил и жрал сено, а потом уже не мог ни тявкать, ни скулить, потому что оно забило ему горло. Он сделал еще несколько судорожных движений, пытаясь то ли проглотить, то ли отрыгнуть застрявший в горле ком, задохнулся, упал на пол, дернулся, засучил лапами и затих…

Тогда я и задумал вывести новый вид волка. Я взялся за это дело неистово, со всей страстью, на которую был способен, потратил немалые средства, необходимые моей лаборатории для решения более насущных задач, и заслужил в свой адрес критику, порой граничащую с бранью. Но ничего не мог с собой поделать. Вопреки всему, я создал вид травоядного волка — lupus herbivorus — не только как память и протест, хотя в этом акте были и скорбь, и память, и протест. Да, мы живем в замкнутом самообновляющемся мире, в мире жертв и хищников, больных и санитаров, и все мы — будто пауки в банке, главным образом потому, что наш мир замкнут, как колба для опытов, а опытов — судя по всему — в нем должно совершиться бесчисленное множество, прежде чем установится гармония, где «овца уляжется рядом с волком». Но я человек нетерпеливый, я не стану, не могу ждать. И мой Волк травоядный — это надежда. Надежда на будущее, которое когда-нибудь создаст человек. И, может быть, в этом весь смысл его появления и существования…

С острым любопытством и восхищением Бум-Восьмой наблюдал, как старшие собирались на Мыслище. Вот из голов Бесшовно-Бесшабашного, Смело-Сварного, Фотонно-Непревзоиденного, Гаечно-Осторожного, Лазерно-Строптивого, Магнито-Податливого, Болт-Спотыкающегося и Болт-Тугодума высунулись контактные пластины. Вспыхнули искры. Затрещало, зашипело, запахло озоном. Пластины сомкнулись. Это означало, что соединились мозги Именитых. Сейчас они мыслили как единый коллективный мозг. Мысль пробегала от одного к другому — по кругу, дополняясь в соответствии с индивидуальностью каждого. Затем начинался второй круг Мысли, где ее нещадно секли и подгоняли, понукали ласками и окриками, рассматривали под различными углами зрения. Ее подымали на гребне объединенной энергии всех и опускали до оригинального взгляда одного. Мысль на Мыслище дрессировали, как лошадь, хотя здесь вместо запаха конского пота раздражающе пахло паленой изоляцией и озоном. После каждого круга ее взвешивали снова и снова, прежде чем выпустить на арену в строю сестер с причесанными гривами и серебряными уздечками: в строю, который будет называться Решением. А уж оно определит поведение всех космонавтов-бумов — Именитых и пока Безымянных, неопытных, как Бум-Восьмой, не заслуживших еще имени. Мыслище Именитых решит, задержаться ли всем на этой планете для детального изучения ее, или поспешить к центру новооткрытой галактики, оставив здесь несколько бумов, а то и просто отряд роботов для разведки и составления Местной Энциклопедии.

На обратном пути, когда звездолет будет возвращаться к дальнему своему созвездию, можно будет на основании Местной Энциклопедии решить, отнести ли планету к Годным для освоения или Негодным.

Мыслище продолжалось в глубоком молчании, которое нарушалось лишь легким потрескиванием от коллективных усилий.

Безымянные бумы терпеливо ожидали. Среди них были и механики, и разведчики, добывшие для Мыслища необходимые данные, нырявшие в реки или продиравшиеся через лесные дебри. Они напряженно перебирали в памяти все подробности своего рейда: не забыли ли сообщить чего-нибудь важного для Мыслища, какой-нибудь детали о строении грунта или поведении обитателей? Хотя им давали пока лишь самые простые задания, каждое выполнялось на пределе возможностей, и в качестве наказания достаточно было применить отстранение от работы.

Любой бум уже с первого дня своего создания подчинялся Великому Инстинкту — скорее наполнить информацией пустую память — и Кодексу Морали, указывающему, как это сделать, не противопоставляя себя коллективу (в словаре бумов это называлось «не выставляться»).

Сначала бумы учились в школах трех ступеней, затем учителя распределяли их согласно способностям и тайным указаниям Именитых. Попасть ж касту космонавтов-разведчиков считалось успехом для каждого юного бума.

Мыслище окончилось. С треском разомкнулись контактные пластины, некоторые из Именитых тут же уснули, давая отдых мозговым блокам; иные открывали органы-батареи, подставляя их световым лучам, чтобы поскорее восполнить утраченную энергию. К Безымянным обратился Бесшовно-Бесшабашный. Мозг его, правда, в это время уже глубоко и безмятежно спал, включив лишь магнитную запись Решения и органы-громкоговорители:

— Путь намечен. Мы создадим из местных материалов биороботов и оставим их на этой планете. Ша-ша-ша, именно биороботы почувствуют себя своими среди обитателей планеты. Ша-ша-ша (эти звуки говорили не о предусмотрительности Мыслища, а выдавали возраст магнитной ленты), роботы будут созданы не только из того же материала, из которого состоят животные планеты, но и с применением глупейших принципов, характерных здесь для живой природы. Энергию они получат не из космического пространства, а извлекут ее длинным путем химических анализов и синтезов из растений и животных. Один пожирает другого, чтобы получить жалкий запас энергии, который мы приобретаем за несколько секунд, просто-напросто подставляя под световые лучи свои органы-батареи. У них будут несменяемые органы (даже сквозь глубокий сон Бесшовно-Бесшабашный горько вздохнул, так жалко ему было несчастных биороботов: как-никак, разумные существа), и каждая серьезная поломка повлечет гибель мозга. Поэтому биороботы будут постоянно сражаться со средой, быстро накапливая информацию. Поскольку принцип несменяемости распространен здесь повсеместно среди любых животных, биороботы не догадаются о своем искусственном происхождении…