— Вас поняла, — сказала Лиз. — Есть еще хорошие новости?

— Ну, остались только официальные сообщения из десятичасового выпуска. Президент снова собирается выставить свою кандидатуру.

— Спасибо. А результаты бейсбольных матчей?

— «Доджеры» ведут в матче с «Брейвисами», идет середина третьего иннинга, первые два «Доджеры» выиграли.

— Вас поняла. Конец связи. — Она выпрямилась и посмотрела на меня, — Что вы так расстроились? Болеете за Атланту?

— Нет, боюсь за Дьюка. — Я отправился в хвост вертолета.

— Разве вы не слышали? Окленд говорит, что он в порядке.

— Да, я слышал. Еще они сказали, что «Доджеры» выигрывают.

Я присел возле Дьюка. Он не просыпался целый день, и я не знал, хорошо это или плохо. Что лучше: держать его в забытьи или в сознании, пусть даже мучительном? Если помощь не придет в ближайшее время, то и такого выбора не будет — запас медикаментов подходил к концу.

Я посмотрел на дисплей. Пора менять ампулы в капельнице. Антибиотиков оставалась еще целая куча — они были в голубых ампулах, а глюкозы — два последних пузырька. Я не представлял, как выйти из положения. Вертушки не готовились для оказания настоящей медицинской помощи. На них предполагалась лишь эвакуация раненых.

Но главная проблема заключалась в красных ампулах с обезболивающим — осталась только одна, а боль от ожогов, говорят, самая страшная…

Я взялся за одеяло, поколебался — и открыл ноги Дьюка. Они были обожжены, кожа сходила лохмотьями. Мясо покрылось волдырями и гнойными корками. Я невольно отвернулся, потом посмотрел снова. Ноги Дьюка были… в пудре. Нет, покрыты легким розовым пухом. Что за наваждение?.. Я осторожно потрогал его.

Пух не стирался. Он рос из кожи и кололся, как мех червя. Я прислонился к переборке и уставился на ноги Дьюка, пытаясь понять, что это за дьволыцина.

Краешком глаза я заметил, что подошла Лиз. Она взглянула на ноги Дьюка, и лицо ее потемнело. Прикрыв их одеялом, Лиз вопросительно посмотрела на меня.

Я пожал плечами:

— Ничего не понимаю.

Она посмотрела на дисплей, но на экране тоже не было ответа.

Я поднял на нее глаза:

— Долго нам ждать? Когда выяснится, что пенобетон надежен?

Она пожала плечами:

— Час. Может, меньше.

— А если он проснется? Как вы думаете, стоит говорить ему?

Лиз собралась было ответить, но ее опередил Дьюк:

— Что говорить?

— Дьюк! Ты проснулся?

— Время от времени я просыпаюсь. Послушать, как вы воркуете, голубки. Чем вы меня накачали, хотел бы я знать. Ноги так и зудят.

Лиз бросила на меня быстрый предупреждающий взгляд. Дьюк этого не заметил. Я постарался ответить как можно убедительнее:

— Не знаю, как это называется. Оно было в красной упаковке.

— Где мы?

— Все там же, в пудре. Как только небо очистится, нас заберут.

— Как погода?

— Пыль.

— Все еще падает?

— Нет. Но нас засыпало. К тому же стоит дымка.

Лицо Дьюка отекло, но я все-таки заметил, как прищурились его глаза, когда он посмотрел на меня, перевел взгляд на дисплей и снова на меня.

— Здесь розовый свет, — заметил он. — Как глубоко мы торчим в этом дерьме?

— По самые уши. — Это Лиз.

— М-м-м, — поморщился Дьюк. — Тогда не гоните волну.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Лиз.

— Хреново. — Он потянулся и схватил меня за рукав. — Джим!

— Да, Дьюк?

— Сделай мне одолжение.

— Говори.

— Убери эту красную ампулу. Я не хочу спать.

— Виноват, командир, но это невозможно. Все остальное — пожалуйста.

— Я выдержу боль, но спать не хочу.

— Не могу. Так положено. Иначе ты умрешь.

— Джим… — Он кашлянул, и я испугался — кашель походил на предсмертный хрип. — Джим… убери ампулу.

— Нет, Дьюк, я этого не сделаю.

Дькж закрыл глаза, и мне показалось, что он снова заснул, но вдруг он опять уставился на меня и тихо позвал:

— Джим. — Да, Дьюк?

Он быстро терял силы, мне пришлось почти прижаться к его лицу. Он прошептал:

— Чтоб тебя…

Его веки сомкнулись, и он снова погрузился в сон. Лиз отложила дисплей.

— Аппарат его отключил. Он переутомился.

— Дьюк ненавидит лекарства. Боюсь, потом мне долго| придется просить у него прошения. — Я сообразил, чтс опять оправдываюсь. — Простите, это по привычке.

Лиз не улыбнулась.

— Чего вы боитесь? — А?

— Можете вынуть ампулу, если хотите. Я замотал головой.

— Нет, не могу. Если нам суждено быть заживо съеденными, пусть он лучше ничего не знает.

Лиз внимательно смотрела на меня.

— Об этом я и толкую. Это лишь первый этап.

— Какой этап?

— Решать за других. На следующем этапе решают, можно ли другому человеку жить или он должен умереть. Вы понимаете, куда это ведет? Помнится, кто-то долго ныл по этому поводу.

— Да, но… — Я поднялся на ноги и залез в фонарь над Дьюком. — Совсем другое дело, когда решаешь ты лично. Я не прав?

Она ответила не сразу, а смотрела на меня, словно прикидывая.

Наконец я не выдержал:

— Ну давайте же! Говорите! Она медленно покачала головой:

— Не стоит. Вы знаете, что я скажу.

— Нет, не знаю.

— Нет, знаете.

— Боже, как я не люблю подобные разговоры. Она вздохнула.

— Это не важно. Мне просто хотелось знать, удовлетворит ли вас такое оправдание.

Я повернулся к ней спиной, раздвинул шторки и уставился на насекомых. Под полуденным солнцем они стали еше активнее. Я облился потом. Продолжать разговор не хотелось — Лиз была права.

Грудь болела все сильнее. Господи, пусть мне будет еще хуже…

К концу дня насекомые очистили от пудры стекло фонаря, и теперь можно было рассмотреть их.

Косые лучи вечернего солнца освещали вертолет сзади, и только розовые прожилки на прозрачной башенке напоминали, что еще недавно вертушка была засыпана.

Крошечные насекомоподобные организмы выглядели крупинками. Приходилось сильно напрягать зрение, чтобы вообще увидеть их. Лишь у некоторых, более крупных, просматривались какие-то неясные детали.

— У вас есть видеокамера? — спросил я Лиз.

— Да, парочка в запасе имеется.

— Дайте-ка одну, пожалуйста.

Она принесла камеру.

— О, да это «Сони»! Отлично. Хоть раз в жизни армия не позарилась на дешевку. Сейчас я вам кое-что покажу. Фокусное расстояние у этой штуки можно сделать очень коротким. В университете мы использовали видеокамеры как переносной микроскоп.

Я покрепче уперся локтями и, глядя сквозь окуляр камеры на насекомых, настроил ее. Освещение было отличное — лучи заходящего солнца падали сбоку. Изображение получилось четкое: белесые личинки были видны как на ладони. О Боже, да ведь это… Я узнал их. Чувство было такое, будто я хлопнул стопку крепчайшего ирландского виски.

Я захихикал.

— Что это вас так рассмешило?

Меня действительно разбирал такой смех, что я вывалился из фонаря, закашлялся и осел на дно, пережидая, пока пройдет приступ. Я кашлял так сильно, что легкие, казалось, вот-вот вывернутся наизнанку. В груди полыхал костер. Кашель усиливал боль, а та, в свою очередь, вызывала новые приступы кашля. Я задыхался, однако все постепенно прошло. Лиз испуганно смотрела на меня.

Жестом я показал, что со мной все в порядке, и натянул кислородную маску. Все мое тело по-прежнему было набито розовой пудрой, но что-то изменилось. На меня вдруг снизошло спокойствие. Нет, скорее, я чувствовал себя на седьмом небе, почти что витал в облаках. Я как бы видел свое ставшее прозрачным тело. Может быть, в мою кровь поступила свежая порция адреналина или мои эндорфиновые рецепторы потеряли чувствительность, а может, у меня атрофировалась нервная система? Но что бы это ни было, больше ничего не болело.