Два чувства способны всецело захватить собаку — любовь и ненависть. И — навсегда. Ей не известны разочарование, охлаждение, привычка. Ровный неугасимый огонь до конца останется в ее сердце. И ничто не в силах затушить этих чувств, если они вспыхнут: ни голод, ни страх, ни лишения, ни разлука. И так же как настоящая любовь, настоящая ненависть всегда имеет свои истоки, свою историю…

Яранг чувствовал, что хозяйка чем-то недовольна; он чувствовал это по подергиванию поводка, по интонациям ее голоса. Инстинкт и тут никогда не обманывает собаку, хотя бы вы не произнесли ни слова. Он послушно — в третий раз! — повлекся на место, которое стало для него уже роковым. Если он еще и теперь осрамится и не сумеет показать, на что способен…

Но успокоим наших читателей: с Ярангом этого не произойдет. Если друзья Яранга не знали, кто спас его от собачьего ящика и живодерни, то они точно также не знали и другого — кто поймал его тогда, вернее, кто был «хозяином» того ящика для бродячих собак и руководил отловом. Помните, один голос показался Ярангу в тот день знакомым? Теперь обладатель этого голоса находился здесь. Однажды он чуть не убил Яранга поленом, второй раз чуть не отправил его на живодерню.

Какой же подвох готовил он теперь? Теперь он жаждал реванша и твердо рассчитывал взять верх над собакой. Реванша жаждал и Яранг. О, он опознал этого проклятого удавочника, едва тот заговорил! Память — второй ум собаки. Расстояние между ними быстро сокращалось. «Хорек» думал испугать пса, а также надеялся на свою изворотливость и ловкость. Вот они уже в метре друг от друга. «Хорек» протянул руку; Яранг, стоявший до этого неподвижно, но весь напряженный, внезапно резким рывком подал тело вперед.

Короткая привязь не дала сделать настоящий толчок; но хватило и этого. Слышно было, как они сшиблись. Человек упал на колени, пытаясь избежать страшных клыков, отклонился в сторону, но они все же не миновали его…

Любовь и ненависть руководили Ярангом. Любовь к людям, выпестовавшим, вырастившим его и доверившим важное дело; ненависть к разного рода проходимцам, к тому, кто пытался вторгнуться в мир радостных отношений, которые именно и сделали Яранга Ярангом. Каждого из этих чувств достало бы для непримиримой борьбы. Яранга вели сразу оба…

К сцепившимся человеку и собаке бежали Надя, Алексей, старший инструктор. «Хорек» пытался на четвереньках уползти от собаки, она, уцепившись за ногу, не пускала его. Привязь мешала ей; иначе получилось бы еще и не то. По окрику Яранг неохотно отступился; «хорек» сел на траву, зажимая щеку рукой; сквозь пальцы проступила кровь. Когда он отнял их, стала видна работа Яранга: одним клыком на лету, в прыжке, он порвал щеку и скулу врага — как раз по той же линии, по какой красовался у него самого шрам, полученный у поленницы. Сочлись, так сказать! Наступая на пса столь смело, противник его рассчитывал, видимо, что служебные собаки приучены, как правило, «брать» за правую руку (защищенную халатом, он и выставлял ее все время вперед); но Надя обучила своего питомца, если рука не вооружена (так подсказал ей Алексей, опять он!), сразу переключаться на другое место, более уязвимое. Так и поставил Яранг своему противнику метку на лице.

Шрам у собаки, шрам у человека… Оба они теперь стали мечеными. И они еще встретятся и сразятся насмерть, чтоб решить окончательно разгоревшийся между ними спор.

— Ну, погоди, еще попадешься! — прохрипел Меченый-человек и с тем покинул это поле второй по счету схватки.

Но до них ли, до возникшего ли между ними поединка будет нам? Скоро надвинутся грозные и страшные события, великое испытание постигнет всю страну, весь народ. Настанет суровая пора. Скоро и собак-то почти не останется в городе. До того ли?

Но — последуем за нашими героями и в радости, и в горе. Проследим их пути и судьбы дальше.

Ночь.

Ах, как томительно долги и жутки ночи, проводимые в одиночестве, в холодном, давно не топленном доме, без света, без привычного уюта, в непрерывном ожидании неминучей беды!

Сколько уже ночей просидела вот так, без сна, ловя каждый шорох на улице, каждый отдаленный звук, Елена Владимировна… Она сидит, зябко кутаясь в шаль, время от времени машинально поглаживая прикорнувшего у нее на коленях, сжавшегося в комочек Апельсина. Какой он стал тощий. Теперь-то и у него есть работа: гонять и душить мышей и крыс, которые нахально скребутся по всем углам, лезут даже на стол, на кровать. Полчища грызунов. Словно кто-то нарочно привез и рассыпал по дому — так их стало много! Апельсину не управиться с таким нашествием.

Отощал и Яранг. Он здесь же, около ног старшей хозяйки; молодую теперь видит очень редко, и то лишь по ночам, в самое глухое время. Но ждет ее непрерывно, и потому его уши всегда насторожены, всегда шевелятся чуть-чуть, даже тогда, когда голова положена на лапы и глаза закрыты.

Внешне в доме все так же, как было всегда. По-прежнему висят низенько дипломы на стене, над подстилкой Яранга в углу. Тут же праздничный ошейник с подвешенными к нему медалями. Надя пристроила сюда все это на уровне лица трехлетнего ребенка, видимо, чтоб лучше разглядывать Ярангу. Но получается не для него, а для других. Кто бы ни вошел, сразу увидит и восхитится. Ого, какой пес, сколько у него наград!

Вспоминается: вокзальный перрон, паровоз под парами, отъезжающий воинский эшелон. Тысячи провожающих. Тысячи отбывающих — туда, на запад, где грохочет война. Алексей в форме, с полной боевой выкладкой, только без винтовки.

Грустные, расстроенные лица, печальные улыбки, под которыми прячутся озабоченность, тревога за близкого, дорогого человека.

Яранг, и ты нынче не такой, как всегда. Притих. Не помахиваешь хвостом, не улыбаешься. Чуешь, что происходит? Ушли для тебя в прошлое тренировки, испытания, прогулки в лес, ушла вся милая-милая мирная повседневная суета: проводы хозяина на службу, Нади в школу, хождение со старшей хозяйкой на рынок за продуктами… Все ушло. Каждый день теперь через городской железнодорожный узел проходят воинские эшелоны на запад. Везут пушки, танки. Без конца — пушки, танки… Каждый день — проводы, разлуки…

— Да поцелуйтесь вы, — сказала Елена Владимировна и отвернулась, чтоб скрыть заблестевшие слезами глаза и не смущать молодых.

Алексей взял Надю за плечи, она подставила ему щеку, затем сама поцеловала неловко и, лишь когда он пошел к вагону, бросилась вдогонку, обхватила, прижалась к груди и припала губами к его губам…

На Алексея давно смотрели как на жениха. Славный малый, и Надежда его любит. В последнее время дня не могли прожить друг без друга. Умный, трудолюбивый, а главное, добрый. Всегда готов помочь хоть своему, хоть чужому. Как-то явился — где фуфайка? Товарищу отдал. Надежда рукавички ему связала — тоже «выручил» кого-то…

Воюет Алексей. Давно не писал. Где сейчас, неизвестно.

В партизанах Степан Николаевич, командир отряда. А Надя, дочь, — разведчица. Поддерживает связь между городским партийным подпольем и отрядом.

Не забыть, как в одну тревожную ночь из репродуктора разнеслось (перед тем за город шли тяжелые бои):

— Товарищи, Красная Армия оставляет город…

Можно умереть, услышав такое. Не забыть ужаса, который охватил тогда… Люди, дорогие, родимые! Уходит Советская власть, уходят наши защитники — как же так?!

А после — лязг танков, чужая резкая речь. Оккупация.

Пусто. Холодно. Голодно. И самое страшное — постоянная тревога за близких. Будто огненный смерч налетел, закружил и развеял все, что было дорого, из чего состоит человеческая жизнь!

Елене Владимировне предлагали эвакуироваться: муж — коммунист, занимал видный пост, дочь — комсомолка. Что оба в партизанах, тоже может стать известно… Не согласилась. Пока рядили да судили, ушел последний эшелон на восток.

Пусто. Одиноко. Жутко. Щемит сердце, нечего есть, нечем накормить животных. Апельсин — тот хоть пропитается мышами. А Яранг? О себе Елена Владимировна старалась не думать. Ее могло подстерегать и худшее, нежели голод и холод.