Салюткин, видя, что армянина не отпускают, пообещав отомстить, позорно ретировался из расположения роты. Все понемногу успокоились и пошли спать, обсуждая случившееся.

Утренний подъем означал, что я еду со всеми на "директрису".

"Директриса – это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам", – вспоминал я со школы выученную шутку.

Армейской директрисой оказалось большое поле, которое было размечено для стрельбы с боевых машин пехоты, бронетранспортеров из автоматов, пулеметов, снайперских винтовок, в общем, всего, что было в распоряжении мотострелкового полка. Стрелять нам не дали. Мы бегали, ползали, одевали и снимали противогазы и средства химзащиты.

Пыли и грязи я наглотался вдоволь и уже сожалел о том, что напросился в поле, мечтая только о возвращении в казарму, где можно было вымыть лицо и руки и забраться в тихую комнату канцелярии роты.

Моим мечтам в этот день не дано было сбыться. Нам объявили, что мы не возвращаемся в часть, а остаемся ночевать в еще защищающих от дождя, но уже начинающих разваливаться одноэтажных казармах на краю директрисы. Казармы были ужасны. В большинстве своем отсутствовали подушки, у некоторых не было в помине и одеял. Блохи кусали за ноги, а по полу бегали давно живущие тут тараканы. Офицеры, не выбрав, кто остается с нами, поочередно исчезали и, в результате, все укатили по домам. Два сержанта поставили две койки в отдельной комнате и через пару часов появились с визжащими подругами. Как только я смог на секунду отключиться от того, что блохи сожрут меня к утру, я тут же провалился в сон. Ни скрип кроватей в помещении, где сержанты развлекались с девахами, ни храп, ни запах потных портянок не мог меня разбудить. Проснулся я от холода еще до команды "Подъем".

Желания разлеживаться на кровати у меня не было, и я встал, направившись в туалет. Через окно комнаты я увидел полуголую девушку, прижавшуюся к Корейко. Вторая девушка лежала, откинувшись, рядом со вторым сержантом. Ее голая грудь выглядывали из-под одеяла, но не вызывала возбуждения. Грязное помещение, вид группового секса в грязи вызывали у меня чувство гадливости. Пройдя к умывальнику, я вымыл лицо холодной водой и вышел из казармы.

Утром военно-патриотические мероприятия с ползаньем и беганьем по полям и окрестным грязесборникам, продолжались так активно, что мои глаза от попадания в них пыли стали красными, как у рака после варки.

– Чего с глазами? – спросил у меня кто-то из сослуживцев.

– Чешутся и очень щипят, – честно ответил я.

– Тебе обязательно в санчасть надо, – посочувствовал солдат.

– Вернемся – схожу.

По возвращению в часть, я чувствовал себя еще хуже. Глаза видели ужасно, слезились. Как я их не промывал, все было как в тумане.

Выбора не было, и я пошел в санчасть.

– Ого, – увидев мои красные глаза, воскликнул начальник медчасти.

– Завтра в восемь утра ты тут. Как штык. Поедешь в госпиталь во

Владимир. Если опоздаешь, потом не жалуйся.

Ночью мне спать не дали. За два дня у ротного накопилось много бумаг, которые надо было срочно (а по-другому, в армии и не бывает) отпечатать, и я занимался этим до двух часов ночи. Глаза просто горели. Я не заснул, я вырубился, как только моя голова коснулась подушки, и пробыл в забытьи до самого подъема.

– Все собрались? – окинул взором всех нас, стоящих около санчасти представителей разных родов войск, но в большинстве своем солдат первого периода службы, прапорщик. – Рафи, забирай их с собой.

– Пошли, больные, – кивнул плотный татарин Рафи с лычкой ефрейтора и естественным акцентом. Его внешний вид наглядно демонстрировал, что ест он за троих, спит за пятерых и совершенно не перетруждается.

Больные, человек восемь, поплелись за фельдшером.

– Живее, живее, – подгонял он нас. – Если на троллейбус опоздаем, можем опоздать на электричку.

Мы не опоздали. Троллейбус бойко катился, везя нас к центру города. Через демонстративно чистые окна мимо нас проносились центральные улицы с магазинами, бочками кваса, кинотеатром и людьми одетыми в цветные, радостные, гражданские одежды. Еще несколько минут, и мы вошли в здание вокзала. Билеты солдатско-сержантскому составу не требовались, и мы спокойно расселись на деревянных лавках подошедшей электрички на Владимир.

Ехать было чуть больше часа. Светящее в окна солнце, голубое безоблачное небо, мерно стучащие колеса электрички создавали ощущение краткосрочного отпуска, возможности забыть армейские будни, несмотря на форму одежды. Я воспринимал эту поездку, как экскурсию к местам зодчества средних веков. Город испокон веков славился своими белоснежными церквями с золотыми куполами, украшенными православными крестами. Не каждый выбирался на экскурсии по таким местам, мне же представилась эта возможность, и я надеялся использовать ее по максимуму. По дороге мы разговорились с фельдшером. Он оказался ветеринаром с высшим образованием. Больных во Владимир надо было возить регулярно. Эта почетная обязанность была возложен на прапорщика и Рафи. Рафи, как большинство старослужащих, делал усталый вид, который демонстрировал тяжелое выполнение возложенных на него, уже порядком поднадоевших обязанностей. Но ефрейтор со всей стойкостью переносил все тяготы и лишения воинской службы. Выглядел

Рафи не хуже служащих при кухне или на продуктовом складе. Его аккуратно выбритые щеки лежали на выглаженном подворотничке с хорошей, качественной белоснежной подшивой, сложенной в несколько слоев. Отутюженная кем-то из молодых солдат форма, подпоясанная кожаным ремнем, которого не касался штык-нож, и чистые, явно не полевые, кирзовые сапоги завершали внешний вид бойца за здоровье молодых. Отслужил Рафи чуть больше года, но по праву считался дедом, так как имевшие высшее образование демобилизовывались через полтора года, а не два.

– Вот этот, – показал он толстым пальцем на сидящего к нам спиной на соседней лавке солдата, – в кровать ссытся.

– Энурез? – посочувствовал я.

– А хрен его знает. Ссытся. Утром встает – вся кровать мокрая.

Какой раз его в госпиталь сопровождаю. Уже два раза клали во

Владимире. Там ничего нет – все нормально, а в роту возвращается – опять ссытся.

– Может нервное?

– А мне какая разница? Пусть доктор разбирается. Может быть, он просто косит… А вот этот, – кивнул он на другого солдата, – с почками.

– Что с почками? Соли? Камни?

– Ты чего медик?

– Нет, но немного разбираюсь. Так чего с ним?

– Он в учебный полк водил грузовиков попал, а там роту казахов набрали. Одни казахи. Он кусок хлеба за обедом взял. Они на него насели, мол чего без спроса. Ну, он послал. Далеко послал. Грубо.

Ночью одеяло накинули и избили. Почки отбили напрочь. Пообещали убить, если кому скажет. Так он неделю кровью в туалете мочился, пока не пошел в санчасть. Теперь точно положат в госпиталь лечить.

– И много таких?

– Достаточно. И вены режут, и вешаются, и руки-ноги жгут или ломают. А самое популярное: чего-нибудь нажрутся, чтобы аппендицит или заворот кишок был. Я уже не говорю про "туристов".

– Про кого?

– Ну, те, что из полков бегут. Домой, к бабам, к друзьям, родственникам.

– Так ведь поймают – в дисбат отправят.

– Кому нужно отправлять всех в дисбат? Если солдат в "дисель" попал, то кто виноват? Командир. А, значит, и звездочки задержались и должности. И не только у него, но и у того, кто рангом повыше. Им это надо? Вот и стараются обратно привозить, а тут их уму разуму

"учат". А после такого "учения" они к нам попадают… если есть силы дойти. Одного мы на руках несли, еле откачали.

Всю дорогу мы разговаривали о гражданской и военной жизни, рассказывали, кто чем занимался там и занимается тут. Но, конечно, армейско-медицинские темы все время выходили на первый план. За такими, не очень радостными или обычными, разговорами мы приехали во