Владимир.
Как я и ожидал, это был красивый город с высокими белыми церквями и золотыми куполами, дыхнувший на нас вольной жизнью и свежестью.
Владимир отличался от Коврова всем. И размахом, и внешним, красивым видом и даже шириной дорог. Я ежеминутно останавливался, задирая голову и стараясь рассмотреть все, что было возможно за короткий маршрут, которым мы шли.
– Пошли, пошли, не экскурсию сюда приехали, – подтолкнул меня фельдшер.
Шли мы пешком. Задирая голову, я жалел, что нет с собой фотоаппарата и нельзя заснять все прелести города, сыгравшего не малую историческую роль на Руси.
– Чего тормозишь? – окрикивал меня все время ефрейтор.
– Красиво, – восхищенно задирал я голову.
– Нет времени, хватит пялиться. Положат – тогда насмотришься.
– А могут положить? – удивился я.
– Не я решаю, – тут же отгородился фельдшер.
Ворота госпиталя не представляли из себя что-то выдающееся.
Простые ворота, покрашенные в серый цвет, открылись только после того, как фельдшер протянул в окошечко в белой стене наши документы.
Фельдшер ориентировался в здании, и через несколько минут мы были распределены к соответствующим специалистам, которые должны были решать наше будущее.
– Тааак, – протянул окулист, глянув мельком на меня. -
Конъюнктивит. Вирусный. Будешь приходить в санчасть и закапывать альбуцид ежедневно. Я напишу в карточке.
– Все? – спросил я, обескураженный тем, что меня не оставляют. Я даже не рискнул задать вопрос, что будет, если меня не отпустят из роты или как я буду приходить в санчасть, если будут выезды "в поле".
– А чего ты еще хочешь? Свободен. Следующий.
В Ковров нас возвращалось только трое вместе с сопровождающим
Рафи, остальных оставили в госпитале, включая больного энурезом. Мы прошли под свежевыкрашенными белой краской стенами большого храма и вышли к большому проходу в виде арки.
– Может, зайдем? – надеявшись, что экскурсия все-таки получится, спросил я у фельдшера.
– Нет. Если опоздаем на электричку, то следующая только через три часа.
– Так хорошо, – обрадовался я, – как раз посмотреть успеем.
– Нет, нет, – сразу запротестовал ефрейтор. – На обед можем опоздать. Мне еще в наряд сегодня заступать. Надо подготовиться.
В часть мы прибыли без проблем. Я тут же направился в медпункт, чтобы получить свою порцию альбуцида.
– Ну, что, солдат? Жив? – приветствовал меня начальник медслужбы.
– Чего сказали-то?
– Капать надо…
– Надо – накапаем. Тебе отоспаться бы надо. Давай я тебя на пару деньков положу в санчасть?
Предложение отоспаться было неожиданным и выглядело очень заманчиво, но я начал отнекиваться.
– Да у нас выход роты. Я и так не часто в поле бываю. Еще и ротный, наверное, ждет…
– Никуда не убежит твое "поле", – уламывал меня старлей. – Давай, давай. Кому бы другому предложили – он бы сразу, а ты…
– Ну, если только на два дня, – согласился я.
– Хабибулин, – крикнул старлей. – Оформляй его. И чтобы никто его не трогал – дай ему отоспаться. Ты понял? Ни на какие дела не трогал. Разбудить только к ужину и снова спать. Все. Это приказ!
– Есть, – спокойно ответил Рафи Хабибулин. Для наведения порядка в небольшом двухэтажном корпусе ему хватало остальных больных, лежавших на излечении.
Я действительно проспал до самого ужина и даже дольше.
В санчасти отличалась не только еда – кухня тут была отдельная и готовила сама, для чего в корпусе был свой повар, но даже посуда была из пластика голубого цвета, а не металлическая, как в общей столовой. Порции были небольшие, но по сравнению с тем, чем нас кормили в полковой столовой, это был просто праздник. В довершении ко всему чай был без ограничений, и я начал радоваться жизни.
Часа через два после ужина ко мне подошел начмед.
– Ханин, меня проинформировали, что ты на печатной машинке умеешь? – тихо, по-товарищески спросил он, оттягивая мое веко и заглядывая в глаз. – Выручи, а? У меня завтра утром доклад в штабе дивизии, а я… ни в зуб ногой на этой технике.
– Товарищ старший лейтенант, – понял я сразу причину его приятельского расположения ко мне. – У меня действительно глаза болят…
– Да знаю я, знаю. Завтра отоспишься. Ну, выручи, мне не очень много. Я тебя не как офицер, по-дружески прошу.
Старлей был неплохим психологом. Приказывать он не имел права, он просил. Отказывать офицеру, тем более медику было не то, что не принято, а практически означало подпиливать сук, на котором сидишь.
– А много надо?
– Всего пара листиков, – обрадовался начмед. – Хабибулин, машинку сюда.
Печатную машинку старлей где-то одолжил. Она была небольшая, и напоминала мне домашнюю.
Чтобы никто меня не отвлекал, меня оставили одного в комнате, предоставив в мое распоряжение стулья, на которых я и разместил исписанные и чистые листы и машинку.
– Если чего надо, то не стесняйся, сразу говори, – посоветовал начмед.
– А можно еще чаю? – с надеждой спросил я.
– Да сколько хочешь, – обрадовался старлей. – Хабибулин, принеси ему чаю и бутербродов с маслом.
Что может быть лучше свежего белого хлеба с маслом, которого положено солдату пятнадцать грамм в день? Масло выдавалось утром.
Это была ровная, круглая шашечка, которую выдавали ровно по количеству солдат в роте.
"Масло съели – день прошел" – была такая поговорка в армии. Я уже знал, что, когда печатался приказ об увольнении в запас, дембеля отказывались в этот день от своего масла в пользу молодых. Масло и сахар были лучшими лакомствами, не считая присланных их дома и купленных в солдатской чайной. И мне можно было, пользуясь случаем получить еще пайку, а то и две этого армейского лакомства. Я даже предположить себе такое не мог.
– Спасибо, товарищ старший лейтенант, – запинаясь поблагодарил я.
– Не стоит, не стоит. Ты, главное, не ошибайся. Ладно?
– Не беспокойтесь, все будет тип-топ, – заверил я.
Я уже вставил лист в машинку, когда зашел Хабибулин. В руке у него была тарелка с нарезанными ломтями белого, душистого хлеба, три круглые шайбочки масла и горка кускового сахара. В другой руке он держал дымящийся чайник. Приспособив все это около меня, но хлопнул меня по спине:
– Давай, давай, не ошибись.
– Если не будешь по спине лупить, то не ошибусь.
Хабибулин хмыкнул и ушел.
Листов вышло не два, а около дюжины. Я отнес их в открытую комнату старлея, положил на стол и отправился спать.
На следующий день меня никто не трогал. Весь день я спал или читал журнал, стараясь не вылезать без лишней необходимости из палаты, за исключением того момента, когда ко мне заглянул какой-то солдат в больничном халате, пытаясь выгнать меня на уборку этажа.
Наш спор о правах и обязанностях закончился тем, что пришел фельдшер и оставил меня дальше отдыхать.
В глаза мне закапывали три раза в день, и к третьему дню я начал привыкать к приятной, сладкой жизни.
– Знаешь что, Ханин? – сказал мне старлей. – А оставайся у меня совсем.
– Как я могу? – не понял я. – Я же не фельдшер, не врач.
– Да этого я могу сколько угодно найти, а вот грамотного печатника. Знаешь, у кого самый плохой почерк? У врачей. А тут еще и политинформации надо проводить. Ты же в институте учился, из Питера, парень грамотный. Хабибулин сказал, что ты и в терминах понимаешь.
Что надо, подучим. Оставайся. А если в роту опять вернешься, погонят в поле, вновь конъюнктивит. Зачем тебе это? Ты же парень – не дурак.
Понимаешь что к чему. Оставайся.
– Так ведь ротный… да и как я тут буду?
– А я тебя официально могу 21 день держать, – твердо сказал начмед. – А потом продлю, и всего делов. В общем, нечего тут решать.
Вот тебе еще текст, надо перепечатать. А что еще надо будет знать и делать, тебе Хабибулин объяснит.
У меня не было официальной должности в медчасти. Я печатал на машинке нужные начмеду документы, писал тексты для политзанятий, заполнял какие-то журналы, делал вместе с больными стенгазету, сопровождал больных в санбат, находящийся в городе. Несмотря на срок службы, я гонял выздоравливающих солдат по уборке палат и перевязочных. Первые пару конфликтов были мгновенно разрешены с помощью татарина, который видел во мне своего приемника. Я нормально спал, плотно ел, смотрел телевизор и старался избегать приходящих в медчасть сержантов моей роты. Я мог выходить в город и звонить родным. У меня всегда было время написать письмо родителям или подруге. Мои рассказы о Ленинграде, случаи из жизни или анекдоты любили слушать медсестры, которые значились сержантами-сверхсрочницами, или прапорщицами. Большинство из них являлись женами офицеров или собирались в скором времени ими стать.
