И пошел обратно.

Любка постучала в окно. Зажегся свет – через стекло выглянул Гриша. Спросил в форточку:

– К кому?

Я попросила:

– Гриша, открой. Мы тут с дочкой и с Любой Гутник.

А он как ни в чем не бывало:

– Зачем приперлись?

Открыл калитку. Меня пропустил, Любку, а на дочку смотрит:

– Это кто?

Любочка ему:

– Папочка, это я, твоя родная дочь.

И смеется, идиотка. Так можно довести человека до инфаркта, если с непривычки.

В доме Гриша не спускает с Любочки глаз:

– Что ты с собой сделала?

Для разрядки вмешалась Гутничиха:

– Григорий, про Любу потом. Давай обсудим про вас с Женей.

А в комнате так: старик Арон, сын лесопромышленника Соломона Чернобыльского, отец Гришин, спит, глухой, потому и не реагирует. А в другой комнатушке темно – там, видно, мама Гришина, Лия Залмановна, отдыхает. Гришина постель на диване, рядом с кроватью Арона. Я сразу прикинула, что нам места нет. Только крошечная кухонька и верандочка со скамейкой – продувается вся насквозь.

Любка ведет свою линию:

– Может, ночью и не время, но мы не намерены откладывать. Все очень, очень серьезно, Гришенька.

Гриша понял, что такое дело, теснит нас к веранде, опрометчиво с его стороны было нас вести в комнату.

Любка уперлась:

– Папа пускай отдыхает, мы ему не мешаем. А ты, дорогой Гриша, сейчас же свои вещи соберешь и с нами двинешься в Чернигов, в свою квартиру. Иначе я и папу твоего на ноги подниму, и маму. Не посмотрю, что ночь.

Тут из другой комнаты вышла Лия Залмановна. Как была, в ночной сорочке, седые волосы распущены, босая. Понятно, перепуганная, щурит полуслепые глаза:

– Гришенька, что делается? – И бочком к Арону, тормошит его и заочно науськивает на нас: – Арон, Арон, вставай, беги в милицию, к соседям!

Господи! Ну кому это было надо?

Арон вскочил, как мог, ничего не понимает, не слышит. Лия кричит, Любка прижимает Гришу к стенке, моя дурочка хохочет, как ненормальная.

Я села на стул посредине комнаты и смотрю на них на всех. Теперь, думаю, ничего хорошего не будет.

Но Лия понемногу присмотрелась и узнала меня.

– Женя, что ты молчишь? Я с ума схожу, а ты молчишь, у меня сердце разорвется, такие коники устраиваешь.

Моя идиотка отсмеялась положенное, как в цирке, – и с объятиями к бабке:

– Бабулечка, ты меня не узнаёшь? Я твоя внучка, Любочка. Ты мне дерунчики сделай, я ужас как есть хочу.

И дедушку успокой, ничего особенного не происходит, просто мы приехали в гости, заблудились. Сейчас быстренько покушаем и заляжем отдыхать, а завтра на свежую голову поговорим. Я прямо с ленинградского поезда к вам.

Вижу, Лия оседает на пол. Арон не лучше. Одну штанину надел, а вторую забыл, в Любу кулаком тычет:

– Женчина! Бросьте мою жену в покое, вы ее душите!

Кончилось мое терпение. Встала и закричала:

– А-а-а-а-а-а!!!!

Тишина. И в полной тишине прозвучали мои слова:

– Арон Соломонович, Лия Залмановна, Гриша! Извините нас, что ввалились ночью. Но раз получилось, простите. Не чужие. Сейчас мы ничего выяснять не будем. Предлагаю: кто где лежал, там и лежать. Я имею в виду старшее поколение. Гриша ляжет на полу. Дочка с Любой – на Гришином диване. Я в кухне на скамейке прикорну. Мне ничего, я как будто на работе, на ночном дежурстве. Считаю до трех. Если не распределитесь по-хорошему, я иду на улицу и на попутках добираюсь в Чернигов. И ну вас всех к такой-то матери, сил у меня никаких нет.

Улеглись.

Под утро я кое-как встала, зашел Гриша.

– Что с Любочкой? В аварию попала?

– Почему? Она операцию себе сделала по улучшению внешности. Я не знала. Ее, видно, Любка подбила и деньги дала. Что, тебе не понравилось?

– Я толком не рассмотрел, вроде ничего. Думал, что она поуродовалась как-то, потом восстанавливалась, потому и перекроилась. А она, значит, от нечего делать. И сколько ж стоит?

– Не знаю.

Сидим, молчим.

Гриша вздыхает:

– Отец совсем плохой, и мама тоже. Из ума выживают потихоньку.

Я тут ввернула к месту:

– А ты, Гришенька, вернулся в свой разум? Дурь бросил?

– Хочу. А не получается. Пойду воды принесу.

Взял ведра и пошел.

Я зашла в комнату: спит Арон, спят Любка с Любочкой. Тишина и покой.

Лия Залмановна вышла и ко мне шепотом:

– Женечка, Любочка-то у нас какая красавица стала. Выросла, выровнялась. А то я переживала, что она в вашу линию некрасивую. Так переменилась, так переменилась!

Линия! Тоже мне, подарок на выставку красоты. Что сама Лия, что Арон, что Гриша. Но я пожалела забивать старухе голову насчет операции. Пусть радуется, как хочет.

Завтракали вместе на веранде. Лия сделала драники, сметанка с базара, молочко, варенье жерделевое с чаем. Правда, засахаренное, с прошлого года, но вкусное. Старики беседуют с Любой про учебу, про Ленинград. Столько лет не виделись – радость.

Я наблюдаю, внешность изменилась, конечно, сильно.

А нутро не переделаешь. Потихоньку привыкаю к доченьке. Гриша смотрит, любуется.

Тут первую скрипку взяла Гутничиха:

– Ну что, Гриша, сегодня домой поедем или как?

Лия замахала руками:

– Ни Боже мой! Когда еще рядышком, по-хорошему… Оставайтесь, гостите. Мы Любочку десять лет не видели. Субботу-воскресенье побудьте хотя бы, а в понедельник утром поедете.

На том и порешили.

В доме запустение. Одна слепая, другой глухой. По возрасту вроде еще ничего, а здоровья совсем нет. Лия с войны, после травмы на заводе видела неважно – стояла за токарным станком, в глаз попала стружка, а не лечилась. Какое тогда лечение. Арон – ходячий инвалид по ранению.

Думаю, пускай Гриша с Любочкой погуляет по Остру, Десну покажет, синагогу, где его дед цеплялся за порог.

А я с Любкой приберу, отскребу, что можно.

Не тут-то было. Любка тоже намылилась с ними. Пошли втроем, а я со стариками.

Арон завалился газетами и подряд анализирует политику. Лия ходит за мной по пятам и показывает пальцем, где, что и как тереть.

Потихоньку навожу тему на Гришу. Как настроение, о чем рассказывал, какие планы на будущее.

Арон про Горбачева и перестройку, а я свое:

– Не делился Гриша намерением еще тут отдыхать? Он на работе измучился, три года в отпуске не был, а тут под материнским крылом нервы подправит.

Лия говорит:

– Нервы у него хорошие. Особенно приятно, что он нас с отцом уважает. Зовет в Чернигов жить. Мы подумаем.

Ага, они подумают. А меня кто спросил? Но терплю.

Лия продолжает:

– Ты свою маму отправила к брату, не думаю, чтоб ей там пришлось лучше, чем у дочки, но раз так распорядилась, значит, тем более мы на пустом месте не помешаем.

До мамы моей добралась. Сейчас не остановишь.

– Все ваши, Рувинские, начиная с Айзика и Фейги, перед нами виноваты. Но кто теперь считает. Твой дедушка папу Арончика, Соломона Хаимовича, выгнал на улицу, а мы со всей своей оставшейся жизнью к его внучке приедем под бок. Даст Бог, еще правнуков понянчим.

Я как была с мокрой тряпкой, так с ней из дома выскочила. Постояла минутку, отдышалась. Спокойным шагом вернулась в комнату, взяла ведро, грязную воду вылила под старую яблоню, когда-то еще мне Лия указала, и говорю:

– Совсем забыла про срочное дело. Меня больной ждет. У него опасное положение. Я сейчас же пойду на станцию – и в Чернигов, на работу. А то возможен летальный исход.

Поехала. Пусть сами разбираются, если такие умные.

Не знаю, что Любка с дочкой Грише наговорили, но он приехал с ними под ручки.

Началась карусель. Дочка бегает вокруг нас, готовит, убирает. Любка Гутничиха развлекает разговорами на общие темы. Гриша – ладно, у него отпуск. А я с работы приду, слушаю Любкину болтовню вполуха, а головой размышляю: «Скорей бы вы уехали со своей заботой». И дочку не жалко, что опять на год расстаемся.

Как-то получалось, что и с Гришей наедине неделю не были. А когда остались – проблема стала ребром. Конечно, я ее подняла.