Город сильно поменялся. Вокруг местной Красной площади – дома, похожие на вокзальный дворец. Тоже, значит, вроде немецкие. Потом – за Валом, к Лисковице – старые, без изменений. Улицу Тихую Иона прошел крадучись, тем более что был вечер. Не то чтобы опасался знакомых – его бы никто теперь и не узнал, – а просто хотелось самостоятельности до поры до времени. Взошел на Троицкую. За новыми деревьями и кустами не сразу разобрался, где Коцюбинский.
В оградке памятника посидел, посмотрел на город с огоньками.
В итоге получалось что? В итоге получалось то, что надо идти обратно на вокзал и брать билет куда-нибудь. Другого выхода Иона не видел. Поддался минутной слабости духа – и вот, кроме окружающей красоты, никакого результата и облегчения по существу.
Поплелся к центру, к Красной площади, поспрашивал, где можно переночевать в гостинице, – посоветовали новенькую «Деснянскую», рядом с кинотеатром имени Щорса, на самой площади. А напротив – то самое здание, перед которым Иона стоял давным-давно и зачитывал мемориальную доску писателя Коцюбинского.
Так что все одно к одному.
Рано утром, часов в шесть, решительно встал и пошел по направлению Фридки.
Дом Герцыка стоял на месте. Крыша новая, забор крепкий, калитка пригнана и, видно, изнутри на хорошем замке.
Иона постучал в окно.
Фридка совсем не изменилась, только сильно раздалась, особенно в груди. Встретила Иону слезами, аж взахлеб.
Самуил умер от последствий ран три года тому. Дети – семеро, – слава Богу, здоровы.
Говорили во дворе, чтобы не разбудить детей.
Фридка стояла в одной рубашке. Иона дал ей свой макинтош, но она его так и не накинула на плечи; говорила, говорила шепотом:
– Я зараз детей потихоньку подниму, им же ж все одно вставать, тогда в дом пойдем. Ты хвилиночку постой.
Дети смотрели на Иону с интересом. Но так как он явился без гостинца, потеряли интерес, и каждый занялся своим делом, в основном пререканиями с матерью: кому идти за водой на колонку.
Иона сидел на стуле в углу. Дети как-то вдруг все хором ушли – старшие в школу, младшие – в детский сад.
– Очень самостоятельные, – похвалил Иона.
Фридка и Самуил, по обычаю, подобрали имена своих мертвых родственников, так что теперь так: первая – Лея – в честь Фридкиной мамы, потом – Тойбеле-Таня – в честь Фридкиной сестрички, средние: Моисей – в честь отца Ионы, Гриша, Миша и Башева – в честь сыночков и доченьки Суни, а младший – Герц – в честь Герцыка.
Когда Фридка рассказывала об этом, она особенно радовалась, а сокрушалась только про одно:
– Мы еще одну доченьку планировали, шоб в честь мамы Суниной. Ой, мы б столько еще нарожали! Только бери имена, бери и называй. Не успели.
Иона спросил, как получилось, что в честь его отца назвали мальчика. По справедливости – надо бы в честь Суниного папаши.
– Так как раз от тебя денежный перевод пришел. Не помнишь? Вот я и сказала: про Ёньку мы забыли; я подумала: столько денег выслал – значит, бессемейный. Одобряешь?
– Одобряю. Хорошие дети.
Фридка махнула рукой:
– А шо толку? Они хорошие, а меня не любят. Если б любили, нервы бы мои берегли. Правильно, Ёничка? Я ж мать-героиня такой-то степени. Мне надо уважение оказывать.
Фридка положила руку на плечо Ионы и улыбнулась.
Иона встрепенулся, как будто его побрызгали холодной водой:
– Ты что, Фридка?
– Ничего. Оставайся. Ты, мабуть, в отпуск приехал?
У меня поживешь. Места хватит. На полу тебе постелю, – Фридка улыбалась.
Иона остался.
Фридка к нему приступила по-женски и раз, и другой. Иона ответил. Но честно предупредил, что у него на свое будущее другие планы.
Фридка рассмеялась:
– Я у тебя шо, планы забираю? Я тебе удовольствие делаю просто так, по обоюдному желанию. Каким ты был, Ёнька, таким остался. Я к тебе как к родному, а ты выкобенюешься.
Про свою московскую жизнь Иона Фридке почти ничего не рассказал. Она и не интересовалась.
Через недельку Иона попросил Фридку подыскать ему угол у кого-нибудь неподалеку:
– Дети же всё понимают. А как они посмотрят, когда я уеду и тебя брошу? И соседи болтают, наверное, что попало.
Фридка отнеслась с пониманием, что значит – возраст. Не махнула, как раньше, рукой. Повела Иону к своей знакомой женщине – на другом конце улицы. Прямо через одну минуту после Иониной просьбы. Видно, сама про такое думала.
Женщина была лет… трудно сказать. Худая, черная, лицо закутано платком до носа.
– Привела до тебя жильца, Рахиль. Хороший мужчина. Аид. Иона Моисеевич Ибшман. С Москвы приехал. Ты его, может, помнишь, он при Герцыке со мной жил. А теперь на неопределенное время здесь в отпуске.
Рахиль кивнула. Назначила цену – копейки за жилье и питание. Но с условием – поправить кое-что по хозяйству: крышу, калитку, то-се.
Иона заметил, что говорит она нехорошо. Какой-то сильный дефект речи.
Перенес чемоданчик и стал жить. Быстро привел в порядок и крышу, и калитку, и весь заборчик укрепил.
В доме – две крошечные комнатки, одна проходная, там Иона и расположился.
Рахиль соблюдала субботу, читала Тору, молилась.
Дала Ионе отдельную посуду, велела другой не трогать; к печке с самостоятельной готовкой не подходить.
С квартирантом за неделю не сказала и двух слов, больше кивками, угу да ага.
Что же, люди бывают разные.
Каждый день Иона ходил на Троицкую гору. Брал с собой детей: он впереди – с младшим Герцыком, шестеро позади, парами, за руки держатся.
Дети галдели, но строй не нарушали, так как Иона предупредил насчет дисциплины.
Ходили долго – по часу-два, до Ильинского монастыря с привалом у могилы Коцюбинского.
Леичка спросила, нужно ли салютовать у могилы, так как она пионерка и ее учили всегда салютовать у могилы павшим воинам. Иона сказал, что можно и отсалютовать, хотя Михайло Михайлович и не павший герой, но очень хороший человек и знаменитый революционно-демократический писатель. Ничего страшного не будет.
Чтобы дети не привязывались в смысле тесного общения, Иона приходил к Фридке с утра, как только все разбегались по детским учреждениям. Фридка работала в роддоме акушеркой в разные смены, можно было выбрать время.
Три недели прошли. Москва не вспоминалась.
За хозяйкой Иона замечал кое-какие бытовые странности: всегда в платке по самый нос, ест украдкой, чтобы Иона не видел. И молчит, молчит. Кроме случаев молитвы. Ну, тут Иона ничего разобрать не мог. Да и разбирать нечего.
Он спросил у Фридки, почему такое дело. Та рассказала, что Рахиль увечная, и вот вследствие какого происшествия.
Про нее все на улице знали, какая она добросовестная еврейка. Кошер и такое подобное. Конечно, молодое поколение посмеивалось. Но вот в году пятьдесят втором случилось.
Несколько придурков-пацанов лет по двенадцать, украинцев и, между прочим, один еврейчик с ними, тоже с Тихой улицы, когда стемнело, залезли в дом – дверь у Рахили держалась на честном слове – и намазали ей рот салом. Она проснулась, а они свое дело не бросили, а продолжили с выкриками разного обидного характера.
Рахиль вскочила – бросилась на кухню, схватилась за нож. Полоснула себе по губам. Отхватила. Не ровно, конечно, как попало.
Пацаны испугались, бросились бежать, она за ними на крыльцо – вся в крови, мычит.
– Ой, Ёничка, еле ее в себя привели. Я говорила – напиши на гадов заявление, а она отказалась. Уродкой осталась на всю жизнь. Это ж надо себя до такого превратить!
– Может, она всегда была ненормальная? – предложил выход Иона.
– Та нет. Нормальная. У ее в войну и отца, и мать, и трех сестер – младших – постреляли, она в лесу спаслась, в партизанах воевала. У них вообще все Бога боялись, мне Герцык рассказывал. Но, говорил, шо ж такого, раз Бог есть, так его и бояться не стыдно. Сразу ненормальными людей обзывать? К нам, как к соседям, приходила учительница, когда еще думали, шо Рахиль заявит на хлопцев, объясняла, что это итог средневековья и фанатизма. Но я думаю, Ёничка, Рахильке просто стало обидно, шо они слов не понимают. Она им по-другому никак не могла объяснить, шоб ее оставили в покое. Погорячилася, конечно.
