Ехали-ехали и приехали – на Волгу, в Республику немцев Поволжья.

Берта попала как домой! Чистота, домики ухоженные, порядок всюду. И все на немецком говорят.

Тут у Эстерки тоже бывший ухажер жил, и она полагалась на него. Он, между прочим, под форточкой на подстраховке стоял, когда Эстерка совершала подвиг.

Ничего – хорошо встретил, тоже коминтерновец, с 23-го в Поволжье – Республику преобразовывал. Эстерка ему сразу выложила правду, чтоб потом не корил. Разговор состоялся прямо при Берте.

Товарищ повздыхал и ответил так:

– Эстер, у нас с тобой много чего за плечами, я тебя всегда любил. И когда ты с Янисом была, и когда ты за Карла вышла, хоть и нерасписанная. А теперь ты моя, и твой сын тоже мой, и Берта мне также родная. Оформимся по закону и станем жить одной семьей.

А почему? Потому что солидный человек, в годах, жизнь понимал, инженер по механизации – Кляйн Дитер Францевич.

Эстерка заикнулась: надо на партийный учет устроиться. Дитер Францевич отказал – ни к чему быть на виду, ты теперь моя жена, и место твое дома с ребенком. В крайнем случае на рядовой работе. Еще детей нарожаем тем более.

Берта слышала, как у них чуть не скандал получился из-за такого отношения.

Эстерка кричала:

– Ты же коммунист, у нас с тобой боевое прошлое!

Я из Москвы сбежала не от партии, а от смерти. А ты всё переворачиваешь!

И так далее.

Дитер Францевич только вздохнул:

– Вот именно.

Нельзя сказать, что в данной местности было особенно спокойно. В смысле обстановки. С год до того арестовали первого секретаря обкома Вельша. А какой был человек: сам всех учил не зевать. Дитер Францевич его знал, даже, можно сказать, дружил и тесно работали в двадцатых: кулаки, подкулачники и прочее. Потом, правда, у них расхождение получилось. И Дитера Францевича попросили на хозяйственную работу.

Вот так. Потому и вывод сделал: тише едешь – дальше будешь.

Стали жить в Покровске, то есть в городе Энгельсе. И кино, и театр, и клуб, и библиотеки. А главное, сразу наладилась линия и с работой у Эстерки, и с учебой у Берты: одна в техникуме русский преподавала, другая там же училась – по механизации.

Перед тем, конечно, с документами Дитер Францевич все устроил. Через приятеля, через всякие подарки и одолжения с его стороны. Получила Берта советский паспорт. Сама за ним не ходила, Дитер Францевич не велел.

Раскрыла дома документ, там черным по белому: Ротман Берта Генриховна, по национальности – немка.

– Это зачем? – спросила Берта.

Дитер Францевич осторожно обнял ее за плечики:

– Берточка, дорогая, у Эстер теперь другая фамилия – моя. В паспорте у нее записано «еврейка». У вас теперь и фамилии разные, и отчества, и нации. Это никакого значения не имеет, но так спокойнее. Кто будет интересоваться, отвечай – родственница Кляйна. Правду сказать, я и фамилию тебе просил другую записать, но на такое не пошли. А отчество я в честь твоего племянника написал. Тебе же приятно?

А как же, приятно. Остальное – предрассудки.

Берта спросила, одобряет ли Эстер поступок Дитера Францевича. Ну и хорошо.

Старые документы завернули в тряпочку, закопали в саду, туда же – Эстеркин партбилет. Она, конечно, пошумела на этот счет.

Но Дитер Францевич сказал:

– Бумажка есть бумажка. Вот ты ругаешься. А я ведь ничего не жгу, хороню в земле. Придет время, понадобится – достанем. – И в шутку вроде: – Считай, ты в подполье.

Берта заново на свет родилась. Эстерка тоже.

Испуг выпарился, Москва стала как сон.

Дошло до того, что Эстерка на своем рабочем месте затеяла проводить политинформации, обсуждала с учениками международную обстановку и прочее.

Ее в партком:

– Эстер Яковлевна, вы беспартийная, а таких вопросов касаетесь, что вам в них не разобраться. Вы с мужем советовались? Он как к вашей деятельности относится? Приветствует? Он ведь старый член партии, мог бы и помочь.

Эстерка отговорилась, что по собственной инициативе, что молодежь пытливая, задает вопросы, вот и решила. Но если кто против – так она не возражает прекратить.

Рассказала мужу. А тот, оказывается, и сам знал. Перед тем как ее вызвать, с ним побеседовали.

– Я тебя предупреждал, Эстер, что ты теперь моя жена и мать сына Генриха. И твое дело – семья. А ты за старое. Нехорошо.

Эстерка надулась: и виновата, и не виновата. Но притихла.

Только ночью иногда через сон вздохнет: «Ой, вей змир!»[3]

Берта вспоминала родителей. Рассуждала с Генрихом про них. Рассказывала про аптеку: мятные леденцы, сладкие микстурки, фарфоровые баночки с надписями, касса звенит, когда ручку поворачиваешь. Придумывала игры, тематические. Мальчику нравилось. Дитер Францевич радовался – познавательно.

На танцы Берта не ходила. Газет не читала, художественных книг тоже. Только учебники, хотя они и не давались. Кляйн ей разъясняет сто раз одно, а движения вперед – ноль.

Пристрастилась к вышиванию: салфеточки, наволочки, занавесочки. Музыку по радиоприемнику слушала: песни советских композиторов и классику – целые оперы из Большого театра. Сядут втроем – Генрих на руках у Дитера Францевича, Берта – и слушают. Берте хотелось подпевать в знакомых местах. Но стеснялась, потому что ей абсолютно медведь на ухо наступил.

Эстерка просила:

– Я ж газеты изучаю, тише сделайте.

Как-то утром, за чаем, Эстерка завела разговор:

– Наркома нашего железного, Ежова, перевели на водный транспорт. А теперь сняли и с водного. Враг народа.

Я так всегда и считала.

– Что считала, то оставь при себе.

Дитер Францевич подлил себе крепкой заварки.

Тут в окно постучали. Эстерка выронила стакан, оцепенела. Лицо белое-белое. Метнулась к окну и осела. Если б не подоконник – свалилась бы.

– Иди, Берта, подружка за тобой… – только и прошептала.

Взяли Эстерку под руки, подвели к кровати и уложили прямо на покрывало. Она один глаз открыла и говорит мужу:

– У меня свое мнение. Ты его не трогай.

С того утра дом переменился. Эстерка шипит на мужа, злится на сестру. Гоняет Генриха. Правда, начала слушать вечерами музыку по радиоприемнику. Пристроится на тахте, лицом вверх, уставится в потолок и слушает. Для вида, конечно.

Отмечали Новый, 1940 год. Под елкой (нарядить настоял Кляйн) уложили подарки Генриху, и каждый другому тоже кое-что завернул.

Эстер накрасила губы, закрутила волосы, Берта причесалась – уложила косу вокруг головы. Дитер Францевич возится с Генрихом, женщины накрывают на стол. Праздник!

Сели. Поужинали, сказали тосты, какие положено. Посмотрели подарки, расцеловались. Генриха уложили спать.

Когда мыли посуду, Эстер закинула удочку:

– А ведь очень может быть, что не за мной приходили, а просто по делу. Они ж тебе бумажек не показывали…

Берта опустила руки в воду, нагнула голову, на слова не обернулась. Сколько раз сама сомневалась!

– Ну как же…

Эстер похлопала сестру по спине:

– Эх, что вспоминать.

Летом, в августе, Эстер заявила, что ей нужно на пару дней съездить в Саратов – показаться врачу, сотрудница посоветовала хорошего специалиста.

Дитер Францевич насторожился:

– К какому специалисту?

Эстерка, со значением:

– К женскому. Не волнуйся, повод очень даже радостный. Только, может, я там задержусь, чтоб как следует понять положение вещей.

В общем, уехала.

Ждали ее неделю, другую. Нету.

Дитер Францевич не знает, куда себя девать от нервов. Расспрашивать на работе – нельзя, у них же семья, недоверию места быть не может. Ехать в Саратов? А где того специалиста искать? Возможно, Эстер сразу положили в больницу. Почему тогда не дала о себе знать телеграммой? Да за две недели и письмо дошло бы.

На третью неделю в техникумовской библиотеке к Берте подошел один преподаватель и поинтересовался: