Тем не менее Бэлла вернулась.

Приехала зимой, и говорили, что все было рассчитано: зимой-то у кого сердце выдержит – отправить на мороз старую женщину.

Но, скорее всего, Бэлла про зиму просто не подумала, так как отвыкла от морозов в чужом климате.

В общем, прожила она месяца три то у одних родственников, то у других.

Ее не обижали, но намекали, что надо определяться с дальнейшим местом проживания.

Кое-какие деньги у Бэллы обнаружились, детям в Америку позвонили, киевские родственники добавили. И вышло, что можно купить однокомнатную квартирку в пригороде – в Броварах.

Свезли кое-какую мебель из той, что наметили к лету на дачу, на радостях переклеили обои, доставили в Бровары Бэллу и пожелали всего хорошего.

Бэлла стала жить. Никого не донимала звонками, не просила о помощи, давала о себе знать лишь изредка, тактично. Деньги ей регулярно присылали дети из Америки, и ни в чем ограничения она не знала. Сырку, колбаски – пожалуйста. И на лекарства хватало.

Словом, все успокоились.

Прошло полтора года.

Неожиданно Бэлла сообщила родственникам, что снова желает переменить место жительства. Хочет обосноваться на своей малой родине – в Остре. Там три поколения родственников похоронены (это если считать до 41-го года), там похоронены ее дед с бабкой и много других родственников, которые не успели эвакуироваться в 41-м, – в братской могиле.

И по всему выходило так, если, конечно, упростить, что лучше всего бы ей поселиться на кладбище – такое у Бэллы обнаружилось горячее желание жить поблизости от умерших.

Конечно, не вопрос – можно в Броварах квартиру продать, в Остре дом купить. Но Остер уже не тот. Захолустье. К тому же вода – на улице, туалет – на улице. Магазинов нет. Село и село.

Бэлле на это указали, но она слушать не желала:

– Туда от Киева езды час. Какое захолустье? Что вы меня туалетом пугаете? Ха! Теперь и связь разная, и услуги платные – любые. Я насчет помощи не прошу. Я вас ставлю перед фактом.

Бэлла позвонила детям в Америку и сказала, что перебирается в Остер, как только устроится, сообщит новый адрес.

Дети для виду согласились ждать нового адреса, а сами кинулись обзванивать киевских родственников: в своем ли мама уме?

Те отвечали – не понятно. С одной стороны – восемьдесят лет. С другой – женщина бодрая, практически здоровая по всем органам.

После нескольких разъяснительных бесед Бэлла смягчилась, притихла.

Родственники расслабились.

Месяц от Бэллы не было звонков. Поехали к ней в Бровары – звонили, стучали – тишина. Взломали дверь – в квартире полный порядок, газеты сложены аккуратной стопочкой. Программа передач двухнедельной давности расчерчена разными цветами. Заглянули в шкаф – одежды нет, чемоданов нет. Там же, в шкафу, на стопке белья, под которым Бэлла хранила деньги, записка: «Не волнуйтесь, я поехала. Бэлла. 5 июня 2004 г.».

Заявили в милицию: пропала женщина, то да се.

Заявление брать не хотели – пропавшая сильно в возрасте. Наверное, больная. Говорила, на родину поедет? Такие только на родину и ездят. То туда, то обратно. Следить надо, а не с заявлениями прогуливаться.

Однако бумагу взяли. Ясно, чтоб только отцепиться.

Представитель родственников поехал в Остер.

Где искать Бэллу? Походил-походил по улицам. Наконец увидел старика лет под девяносто, в картузе, вроде – еврея. Стал расспрашивать про Гробманов (Бэллина девичья фамилия), старик сразу вспомнил и вызвался показать, где они жили до войны.

– Зачем вам Гробманы? Их давно никого не осталось, – проворчал старик.

– Это здесь не осталось. А Бэлла Гробман жива. Вы ее не встречали?

Старик удивленно посмотрел на приезжего, но на сообщение о Бэлле ничего не сказал.

– Вот ихний дом. Хороший, да? Еще сто лет простоит. В войну здесь немецкий штаб был. Попортили немного, когда наши наступали, а так ничего. Бэйлкин прадед строил. А отец ее из-за этого дома и пострадал. Бросать не хотел. Тут его немцы, говорят, и убили. Прямо на пороге. Можно сказать, отличился Готлиб – первый еврей Остра убитый… А через дня три остальных расстреляли, централизованно… Коло Десны, у овраге… А он говорил: во-первых, культурная нация, а во-вторых, меня Лейба обменяет, как в Первую мировую. Лейба – сын его. Бэйлкин старший брат – он добровольцем пошел, как объявили. А Бэйлка с отцом. Мать ее еще в 36-м умерла, молодая. Готлиб хромал сильно. Перед самой войной плохой стал – нога не работала. Вот они вдвоем с Бэйлкой и остались… А, шо рассказывать! Война есть война, правильно?

– Так она что, всю войну тут была – Бэлла? Как же? Может, в партизанах?

– А вы ей кто? – насторожился старик.

– Я ей родственник. Тут такое дело… Пропала Бэлла Готлибовна. Она в Израиль уезжала, потом вернулась…

А теперь пропала. Думаем, сюда уехала, на родину, так сказать. Вот ищу.

– Документы не покажете? – спросил старик.

– Пожалуйста, пожалуйста! Но у нас фамилии разные, моя жена ей троюродная племянница.

Старик осторожно взял паспорт с трезубцем, помусолил желто-голубые странички.

– А кто ж вас знает, родственник вы, не родственник. Разницы ж нет… Я так думаю, вы не про ту Бэллу спрашиваете. Эта, – он кивнул на дом Гробманов, – давно на том свете.

– Ну как же?.. Гробман Бэлла Готлибовна, 1925 года рождения, тут ее семья жила, три поколения, она сама говорила. Ее отец, заготовщик, на бубне играл. А дед Янкель – кузнец – на скрипке. На свадьбах. А дядя – кажется, Меир – стакан водки выпивал и этот стакан потом в кулаке давил.

– Правильно. Только не стакан выпивал и давил, а рюмку – выпивал и рюмкой закусывал. Было. Точно. А Бэйлка – ихняя младшая. Говорю, умерла – значит, умерла.

Старик, не прощаясь, повернулся и быстро, как мог, зашагал прочь.

Родственник остался на дороге, не зная, куда идти, что делать. Не может быть, чтоб Бэлла, добравшись до Остра, не зашла в свой дом.

Постучал в дверь.

Открыла женщина с ребенком на руках.

– Извините, к вам женщина, очень пожилая, не заходила в последнее время? Ее зовут Бэлла Готлибовна. Такая интересная, волосы крашенные в темно-каштановый цвет. Полная, в очках.

– Нихто не заходыв. А вы хто? А вона – хто? – заинтересовалась хозяйка. – Зайдить. А вы з Киева? Я зразу узнаю, хто з Киева. Заходьте, заходьте, я вам кваса наллю.

Родственник зашел.

За квасом разговорился с хозяйкой, рассказал про Бэллу, про ее переезды, про старика, которого встретил на улице.

– А, то наш Хаим, он трохи с приветом. Усе перекрутит, перекрутит. Наболтав черт-те шо. А вам расстройство.

– Ну да… Вы не скажете, где старое еврейское кладбище?

Женщина объяснила, как добраться.

– А у нас нового и нету. Токо старое. У нас евреев и не осталось почти. Хаим один да пару еще стариков.

– Ничего, ничего, я посмотрю. Просто так. Раз приехал.

На кладбище родственник ходил туда-сюда, читал фамилии на памятниках, на почерневших деревянных табличках, выискивал Гробманов, но так и не нашел. Присел на скамеечку – отдохнуть.

– От вы где, а я видел – хто-то зайшов за ограду, а куды пойшел – не бачу. Здрастуйте. Я сторож. Узнос у еврейску общину не сделаете? Пару гривень, если можете.

Я сторожем тут. Присматрюю. Заместо пенсии. Камский Илля Моисеевич, – представился сторож, протягивая картуз, как нищий.

Родственник положил в картуз три гривны и мелочь. Сторож выскреб их из картуза, пересыпал в карман пиджака и внимательно, по-деловому, взглянул на приезжего:

– Кого ищете? – при этом сторож поправил лацкан пиджака, обвисший под тяжестью медалей.

– Гробманов.

– А, Гробманов… Я проведу. Вы им родич?

– Да, родич.

– Гробманов тут много. И довоенные, и разные. Всех показывать?

– Всех, – выдохнул родственник.

Обошли всех. Устали. Сели на большую скамью под ивой.

– Ну, все вам показав, как навроде экскурсии получилось. Довольные?

– Спасибо. Скажите, а Бэлла Гробман, младшая дочь Готлиба Гробмана, сюда в последнее время не приезжала?