Небывалые в этом зале аплодисменты взорвались, пока Великовский спускался с возвышения. Профессор Корнер сошел с председательского места, чтобы пожать ему руку и выразить свой восторг. Гром аплодисментов сопровождал Великовского на всем пути до места у стены недалеко от бюста Франклина.

Вестибюль Американского философского общества еще не видел таких оживленных и таких противоречивых споров и бесед.

— Господа, он ткнул общество носом в кучку, как нагадившего котенка.

— Слишком уж менторский тон у этого доктора. Он забыл, что перед ним не пациент, а цвет американской науки.

— Да, вы правы. Он действительно говорил с нами, как с пациентами. Но не станете же вы утверждать, что американская наука здорова, если ее представители посмели поступить с этим большим человеком так, как они поступили?

— Вы действительно считаете его большим человеком?

— Я не читал его книг, но даже из его выступления видно, что это светлейший ум.

— Господа, я читал «Миры в столкновениях». От книги нельзя оторваться. Она читается, как увлекательный детектив. Не знаю, верна ли содержащаяся в книге теория, но я смею утверждать, что ее автор — величайший мозг современности.

— Чепуха!

— Простите, профессор, вы читали его книги?

— Мне незачем съесть все яблоко, чтобы знать, что оно червивое.

— Вот-вот. Недаром он так всыпал уважаемому Обществу, как за 209 лет его существования никто ему не всыпал.

— Я посмею вас дополнить, господин профессор. Бенджамин Франклин смотрел на аудиторию с портрета и наслаждался каждой минутой выступления доктора Великовского.

Группа молодых профессоров беседовала не так громко, как их маститые коллеги:

— С Великовским можно справиться, пользуясь патентом Джонатана Свифта.

— То есть?

— Так же, как лилипуты справились с Гулливером. Связать его сонного.

— Вы правы. Примерно так и поступает наш истеблишмент. В честной дискуссии они терпят поражение. Поэтому лучший способ не выглядеть побежденными — поливать Великовского грязью и не давать ему возможности отвечать.

— Кажется, мы уже упали ниже дозволенного уровня.

— В истории науки «дело Великовского» назовут американским позором.

— Обидно только, что мы — представители этой науки в это конкретное время.

— Вы очень деликатно выразились. Не обидно, а подло. И мы тоже в какой-то мере причастны к этой подлости. Своим трусливым молчанием.

— Не стану отрицать этого. Но у меня есть семья и дом, купленный в рассрочку, и я еще пока всего лишь адъюнкт-профессор.

— Напрасно вы думаете, что полному профессору лучше. Говорят, что даже у самого Пфейфера назревают неприятности за поддержку Великовского.

— У Пфейфера? Не может быть!

В это же время в другой группе ученых:

— Бледно выглядят корифеи в дискуссии с Великовским.

— Обратите внимание, коллеги, доктор медицины нокаутировал астрономов, геологов и историков. Всех в их собственной области науки. Притом нокаутировал с легкостью необычайной.

— Я бы добавил: как тяжеловес-профессионал в бою с новичком в весе «пера».

Профессор Комптон, заметив проходящего мимо гарвардского психолога Боринга, громко сказал стоявшим рядом с ним физикам:

— Боринг имел возможность убедиться в том, что у него нет монополии на юмор.

Если к этому добавить, что у Великовского, кроме юмора, есть еще неисчерпаемый запас знаний, не встречавшийся мне у других ученых, то, надо полагать, в Гарварде у него увеличится число личных врагов.

Боринг отошел с невозмутимым видом, словно не услышал сказанного Нобелевским лауреатом.

В этот момент с раскрытыми, как для объятия, руками к проходившему мимо Великовскому направился профессор Олбрайт. Пожимая Великовскому руку, он произнес патетическим голосом:

— Я восхищаюсь тем, что вы пришли и говорили подобным образом в стане ваших противников!

— Профессор Олбрайт, можете ли вы указать мне какую-либо ошибку в описании исторических фактов, в цитатах, в ссылках, которую я допустил в «Веках в хаосе»?

— Нет, ошибки я не нашел. Но, согласитесь, уважаемый доктор, что десятки тысяч историков не могли ошибаться в течение многих сотен лет.

— Соглашусь, если вы мне покажете, где ошибаюсь я.

Смущенный профессор Олбрайт попытался сменить тему разговора. На помощь ему пришел палеоботаник Чани, явно недовольный поражением своего коллеги. О'Нейл с гордостью и удовольствием смотрел, как Великовский засыпал его серией вопросов, на каждый из которых профессор Чани беспомощно отвечал: «Не знаю». Чани решил взять реванш и объявил Великовскому, что журнал «Харпер'с» предложил ему написать разгромную рецензию на «Века в хаосе», но он отказался от этого, чтобы не сделать книге еще большую рекламу. Расставаясь, Великовский великодушно подал Чани руку. Палеоботаник пожал ее так, словно это был провод с током высокого напряжения.

Спустя несколько дней профессор Пфейфер получил письмо от Шапли. Университетский коллега писал, что его пригласили доложить о Великовском на встрече сотрудников Гарварда. Десять дней назад в «Геральд трибюн» была опубликована критическая статья на «Века в хаосе». На следующий день автор статьи, ориенталист и археолог доктор Олбрайт, прислал ему копию. Он также полностью информирован о заседании Американского философского Общества.

«Естественно, комментируя „Века в хаосе“, я прокомментирую также суперобложку и приписываемое вам заявление… Заявление, весьма очевидно, вырвано из контекста.

Мне кажется, что вы могли бы быть любезны представить мне весь контекст, только для того, чтобы не были сделаны неправильные заключения. Мы также были бы очень рады узнать, какова ваша реакция на такое употребление вашего действительного заявления, касающегося „Веков в хаосе“. Я и другие были бы рады узнать, была ли цитата употреблена с вашего разрешения, а если нет, намереваетесь ли вы опротестовать это».

Затем Шапли просил не считать это вмешательством в личную жизнь, или критикой, или вмешательством в свободу профессора Пфейфера. Просто он хотел бы представить своим коллегам истинные факты об этом деле.

«Кстати, д-р Вальтер С. Адамс, бывший куратор обсерватории Маунт Уилсон, написал любезное письмо Великовскому, в котором он уважительно отнесся к „Мирам в столкновениях“, что, к сожалению, широко использовали издатели для улучшения продажи книги».

Первой реакцией старого профессора на письмо Шапли был гнев. Лютый. Требующий выхода.

Ах ты, лиса! Кто-то из гарвардских либералов назвал Шапли львом. Какой к дьяволу лев! Лиса. Мелкая вонючая лиса!

«Вы могли бы быть любезны представить…» Я тебе представлю! А что сказать по поводу Адамса? По поводу употребления его имени? Старый склочник и лгун! Никогда ни один издатель даже не упоминал имени Адамса. Только во время дискуссии со Стюартом Иммануил в весьма сдержанных тонах сослался на него. Ах ты, сукин сын!

Вспышка угасла довольно быстро. Не только тормоза джентльмена, но и просто здравый смысл взяли верх. Собственно говоря, разве ты не ожидал чего-нибудь подобного? Разве ты не предвидишь больших пакостей? Как сказал тогда Иммануил во время их телефонного разговора? «Они бросят камень и в ваше окно». И ты эпикурейски-спокойно ответил: «Пусть бросят».

За десять лет их знакомства и дружбы у Иммануила накопилось достаточное количество его писем с выражением не только одобрения, но даже нескрываемого восторга, хотя ему нелегко согласиться с тем, что теория Великовского верна.

Особенно его хронология. А ведь за десять лет он не обнаружил у него ни единой ошибки. Но дело не в этом. Когда в январе Великовский позвонил ему и спросил, может ли издательство «Даблдей и K°» взять для суперобложки цитаты из его писем, в основном адресованных другим лицам, он согласился немедленно. Великовский несколько раз предупредил, что это может оказаться небезопасным. Именно тогда Иммануил сказал: «Они бросят камень и в ваше окно».