Ал-ла-а-ах! – и с воплем

на волю тщится

пробиться боль из груди, куда

она проросла из хаоса раньше,

чем из него пробился мир.

Вместо неба это пространство

проклятием пребывания крыто.

Вместо птиц солдаты с железными

крыльями реют, – сеют смерть.

Входит в скалистую землю неистовство,

как и влага, однако, – зря.

Ничто ни к чему в ней пристать не может.

Не может она ни родить, ни радеть.

Может крошиться,

но что ни крупица, –

страдает отдельно от всех, в себе.

Снуют на ней ослы привиденьями.

Люди мелькают зыбкими тенями.

Сердца у них забыли сердцами

быть, обернулись сухими мехами

желудков пустых, как полы и голы

гор кандахарских пещеры и норы.

К глазам, от лишений лишившимся мысли,

тяжёлым, как доля пса при слепце,

не пристанет и жалость отныне,

стынет в них вместо – мести свет.

Спасенью умение забыванья

да ломоть хлеба да горсть любви

хватили вполне бы… Теперь уж неба

остатки осталось молить о том,

чтоб земля покрылась густым туманом,

чтоб детей ослы унесли бы в ночь

прочь от родителя, злого дурмана,

чтоб исход по горной кружной тропе

вывел их к обетованному полю,

где красным только маки мерцают,

чтоб в красном этом они завалились

и задышали забвением вволю.

Пер. Нодар Джин