Его там маринуют для позора погребения

на кладбище, где тлеют снобы, полные презрения

к нехитрой истине, что смерть и им приносит тление.

Не так давно

сей человек считался тунеядцем.

Не только у властей. Рождённым потеряться.

Когда ему сказали, впрочем,

«Я или она!» –

он выбрал убежать. Не забирая ни хрена.

В те годы каждая приличная жена

его звала, как каждый муж: «Шпана!»

А сам он говорил, что заодно с народом

считает "самсебя" уродом.

При этом, правда, улыбался. Добавлял:

«Когда б не премия, меня никто б не звал

и на объедки. Мне кололи бы глаза,

в лицо плевали бы и выставляли за

порог. Родители девиц, увлёкшихся моей

персоной, гнали бы меня взашей…»

Скажи, реши теперь, отец,

Достойны ли они печали нашей –

наконец?

Достойны ли они? Ответ,

я думаю, известен и тебе:

О, нет.

Но я – скажу тебе открыто –

к такому же спешу корыту.

Хотя не с ними. На подобный компромисс

им не подбить меня – за кем бы ни плелись.

Вот почему и удивился ты словам моим.

И если кажется тебе, что уязвим

уже мой мозг. Что погрешим.

Ты не пугайся.

То – слезы моей остаток.

И воспитанья отпечаток…

Закончу я письмо, однако, сном

моим, где нету крика.

Дом.

И в доме ты. В рубашке старой. В горле – ком.

Молчишь. Хотя потом

бормочешь: Никому страданий

не причиню я… Никому кругом…

Два голубя возились в сорной куче за окном…

Пер. Нодар Джин