Креуса пыталается открыть рот и сказать что-то, но каждое мое слово было подобно гвоздю, забиваемого в крышку гроба. И ведь ей нечем крыть, в моих словах нет логических прорех. Она чует подвох, но ничего сделать уже не может. Сказанное было бесспорным, окончательным и бесповоротным. Я просто не дал ей произнести ни слова.

— А когда боги призовут меня к себе, — торжественно закончил я, — именно мой сын Ил станет ванаксом Талассии. В этом я клянусь Посейдоном и Сераписом. Скажи, царица, ты ведь этого хотела?

— Этого, — выдавила она из себя, понимая, что ее только что облапошили, но пока не понимая, как именно.

— Я развеял твои опасения? — любезно спросил я ее.

— Да, мой господин, — понемногу приходила она в себя. — Но мои советы… Я рассчитывала, что смогу быть рядом и помочь…

Все, она попалась!

— Хорошо! Хорошо! — примирительно поднял я руки. — Ты же знаешь, что я ни в чем не могу тебе отказать, царица. Раз ты так просишь, то в Трою он поедет вместе с тобой. Действительно, кто лучше, чем дочь царя Париамы, сможет договориться с тамошней знатью. Благодарю тебя, дорогая жена. Я не ожидал, что ты решишься на это, а сам предложить не рискнул. Но раз ты сама этого хочешь, то так тому и быть!

— А… э… — пыталась что-то сказать Креуса, но я уже махнул рукой. Дело сделано. Она у меня на крючке. Теперь я могу оставить ее при себе, а могу отослать, когда захочу.

— Ты считаешь справедливым мое решение? — спросил я ее, и она кивнула, растерянно глядя на сестру. — Раз тебя все устраивает, то этот вопрос решен, и мы к нему больше не возвращаемся. Иди, царица, у тебя много дел.

Женщины поклонились и вышли из моего кабинета, по-прежнему напоминавшего своей помпезностью сталинскую станцию метро, а я остался сидеть, обхватив голову руками.

— Пусть противник сделает первый шаг. Сокруши врага в момент его зарождения, — горько сказал я сам себе. — Миямото Мусаси написал. Пока вопрос закрыт, а там видно будет. Я перевел ее внимание на детей рабынь, которых у нас во дворце и впрямь как будто ветром надувает. Пусть моя жена выясняет, от кого залетела каждая из наших прачек и ткачих, и от кого они будут залетать в дальнейшем. У нее на это уйдет целая уйма времени. Пусть борется с тем врагом, которого я ей подсунул, не понимая главного. Елки-палки! Неужели мне придется воевать с собственной семьей? Сколько царей было убито своими сыновьями и отравлены женами! Ил еще мал, но его жажда власти неуемна уже сейчас. Он просто упивается ей. Сможет ли он дождаться, когда я умру? Не уверен. Неужели и мне нужно опасаться самых близких людей? А ведь Креуса любит меня. В этом ни малейших сомнений нет. Только своего сына она любит куда больше.

— И вот зачем мне это все? — шептал я. — Сидел бы в своем Дардане, пас коней и баранов. Жил бы как мой отец, и помер в неизвестности. Проклятая власть, да что ты делаешь со всеми нами…

Я посидел так немного, а потом стряхнул дурацкое наваждение.

— Да в задницу все эти сопли! Я, в отличие от них, заслужил свою жизнь. И люди, которые шли со мной все эти годы, тоже ее заслужили. Черта с два я позволю разрушить все это кому бы то ни было. Даже если эти кто-то — единственный сын и жена, спасшая когда-то мою шкуру. Сможет Ил измениться — получит власть. Не сможет — не получит.

Я потянулся в кресле, в целом довольный собой, а потом позвонил в колокольчик. Когда в кабинет вошел мой новый секретарь, по-военному приложив руку к груди, я сказал.

— Тарис, завтра после обеда мы едем в университет. Пошли гонца.

— Слушаюсь, государь, — четко ответил тот, кто променял меч и чин командующего конницей на чернильницу и бумаги. — К нашему приезду все будет готово.

Философский диспут — это единственное место на свете, куда никогда и ни при каких обстоятельствах не стоит приходить трезвым. Тем не менее, я эту глупость совершил, и теперь из-за этого страдал. Слушать на сухую треп ученых мужей со свежим дипломом просто выше моих сил. Сын сидит рядом со мной, по своему обыкновению, напоминая статую. Позади меня расположился секретарь Тарис, который жадно впитывает все, что вокруг него происходит. Ему это пока в новинку, а вот я участвую в философских диспутах уже который год. Ученые мужи, они такие. Чуть выпусти их из поля зрения, и они начинают нести какую-то белиберду, порождая совершенно завиральные идеи. А оно мне надо?

У нас тут полнейшая свобода мысли, жестко ограниченная рамками моей воли. А методика мозгового штурма, когда можно нести любой бред, из которого потом пытаются выбрать годные идеи, почти прижилась. Почти — это значит, что драки с применением жреческих посохов случаются сейчас куда реже, чем раньше. Мои ученые мужи взрослеют, причем в прямом смысле. Они все очень молоды.

Все началось согласно заведенному ритуалу. Жрецы Сераписа встали, оправив белоснежные одеяния. Все они лысые, зато носят парики, усвоив эту привычку за время учебы в Египте. Нейтхотеп, ректор Университета и, по совместительству, декан факультета философии, зачитал молитву Серапису.

— Что есть Дао Маат?

— Дао Маат, — хором ответили жрецы, — это наш великий путь! Он есть равновесие в вечном движении!

— В чем наша цель?

— Цель нашего пути — вселенская гармония!

— Как мы пойдем к ней?

— Познавая новое и созидая! Создавай новое так, как солнце рождает день — не ради славы, но ради истинного света.

— Что есть истина?

— Истина — это глубинная суть вещей, очищенная от суетных эмоций. Она словно рыба, прячущаяся в бесконечной реке познания. Найти ее — наша обязанность.

— Как мы будем искать ее?

— Споря и подвергая сомнению то, что считается вечным. Ибо ничего вечного нет.

— Чего мы жаждем и чего мы боимся?

— Мы жаждем перемен к лучшему, и мы боимся остановки на этом пути. Ибо там, где замирает познание, погибает истина. Там останавливается Дао, наш вечный путь. Там умирает священный порядок Маат, уступая место Хаосу.

— Заседание кафедры объявляю открытым, — торжественно произнес Нейтхотеп и уселся в свое кресло. — Тема сегодняшнего диспута, гетайры…

Его речь прервалась кашлем моего секретаря, который, услышав, как эти лысые чудаки друг друга называют, подавился в прямом смысле этого слова. Тарис ведь в гетайрах служил… Он, встретившись с моим свирепым взглядом, виновато отвел глаза и притих.

— Итак, — продолжил ректор, — тема сегодняшнего диспута: символ веры как основа основ. Почтенный Ареохис, прошу вас!

Почтенный мудрец, которому и двадцати лет не было, поднялся и начал пространно излагать что-то, повергая меня в сон. Я мужественно держался, ведь я должен буду ознакомиться с консенсусом, к которому придут ученые философы, и начать задавать умные вопросы, направляя научную мысль в нужном мне направлении. Я как-то раз имел глупость процитировать Декарта: «Мыслю — следовательно, существую», и едва не породил субъективный идеализм. Пришлось потом с большим трудом выруливать, ибо для моих целей это направление философии не только бесполезно, но и даже вредно.

— Отец, — шепнул вдруг Ил. — А что мы вообще здесь делаем?

— Как что? — состроил я страшные глаза. — Явлена воля бога. А эти люди толкуют его слова. Разве не этим ты всегда хотел заниматься?

Судя по всему, он хотел совсем не этого, но ему поневоле придется слушать. Ведь исковерканная мораль Маат, к которой я пытаюсь прикрутить материалистическую философию — это совершенно дикий гибрид, который все еще достаточно уродлив. Результаты работы этих десяти человек пока что весьма скромны. И я бы сказал, что эти люди не отработали даже затраченного на их пропитание ячменя. Но меня устраивает и то, что символ веры каждый подданный Талассии должен будет заучить наизусть. Даже если он не поймет глубинного смысла этих слов, он все равно будет их знать и повторять каждый день.

— Мы предлагаем такой текст, государь, — обратился ко мне Нейтхотеп. — Это молитва, которую каждый подданный должен будет повторять после пробуждения.