Пилоты оказались мастерами своего дела — вмиг поняли, что происходит и ввязались в бой, отсекая противника. Шут увидел, как начали работать автоматические пушки…

Я дернулся было, чтобы попытаться оказать старику сопротивление.

Вот только тело, скорее всего и впрямь отравленное каким-то ядом, изможденное усталостью и болью, подвело меня. Ноги внезапно подкосились, не удержав собственного веса. Пистолет выскользнул из вспотевших рук и глухо брякнулся о пол. Я грузно рухнул на колени, а мир вокруг как-то сжался.

Протянув трясущуюся руку, я вытащил из разгрузки нож. Использовать его не вышло — руки словно перестала меня слушаться. Меня сковала бессильная, но яростная злоба. Отчаяние. Злость.

Из горла вырвался не яростный рык, а хриплый, ни на что не похожий стон. Позор и ярость смешались в одно целое, и это было последнее, что я почувствовал, прежде чем чернота поглотила меня целиком. Чертов старик, все-таки обманул меня, завел в ловушку и отравил… Но с другой стороны, что я мог сделать⁈ Старик поступил очень подло — травить человека, когда он занят другим, это само по себе плохо. Это так их бог диктует им что делать⁈

Я неимоверным усилием склонился, хотел поднять пистолет… Старик метнулся куда-то в сторону, а я просто рухнул от накатившей на меня смертельной слабостью. Не удержав равновесие, я наткнулся на стену и сполз вниз. До последнего, изо всех сил пытался подняться, держаться на морально-волевых. Но тело уже не слушалось. А потом я потерял сознание…

Очнулся я явно не сразу. Мгновенно почувствовал тупую боль.

Она была повсюду. Жуткая ломота во всем теле, состояние полный атас. Спина, в районе поясницы, ныла не переставая, отдавая в правую ногу резкими прострелами при малейшей попытке пошевелиться. С трудом разлепил слипшиеся глаза и невольно обратил внимание, что ни разгрузки, ни бронежилета на мне уже не было. Прочный КЗС и нательное белье распорото на какие-то рваные лохмотья. Берец на ногах не было.

А спина, в районе лопатки пылала огнем — наверняка там две огромных гематомы. Именно туда угодили две пули и если бы не бронежилет… Проклятья, теперь мне каждый вдох давался с трудом, словно ребра сжимали тиски. Дыхание было тяжелым, хриплым.

Я лежал на чем-то холодном, влажном и жестком.

Открыл глаза. Полумрак. Свет лился сверху, пробиваясь сквозь частую решетку из толстых деревянных жердей. Я лежал на голой земле и камнях, слегка припорошенной истлевшей соломой. Пахло сыростью, глиной, плесенью и чем-то кислым — потом и отчаянием многих тех, кто побывал здесь до меня.

Зиндан, что ли? Ну да, точно! Зиндан!

Опять?

Это была круглая яма, метра три в диаметре, выкопанная частично в глинистом, частично в каменистом грунте.

Стены, гладкие и скользкие от сырости, уходили вверх на три с лишним метра. Сверху массивная решетка из толстых жердей, связанные между собой толстыми веревками, вмурованная в камни на поверхности. Через нее был виден кусочек афганского неба и угол глинобитной стены. Закат был в самом разгаре. Это что же, я провалялся без сознания часов пять?

Где-то сверху, за стеной, слышалось квохтанье кур и отдаленные голоса.

А я почувствовал, что у меня отекли связанные за спиной руки.

Я попытался пошевелиться и понял, что они скручены грубым ремнем. Кисти онемели, пальцы почти не слушались. Ноги в районе лодыжек тоже были стянуты. Лежать было мучительно неудобно. Я с трудом, со стоном, перекатился на бок, чтобы немного снять нагрузку со спины. От этого движения в пояснице что-то кольнуло так остро, что аж в глазах потемнело.

Я невольно затих, прислушиваясь к ощущениям.

Мысли текли вязко, сбиваясь на образы лиц. Шут… Лейла… Смирнов… Вспомнил их последние взгляды — тревогу, несогласие подчиниться. Вспомнил их УАЗ, стоявший в укрытии, готовый прорываться на северо-запад.

Успели ли они? Прорвались? Или… Мысль о том, что их могли настигнуть оказалась еще болезненнее, поэтому я подавил ее. Они должны были вырваться, ведь я дал им достаточно времени!

Так прошло минут сорок. Время потеряло смысл.

Никто не появлялся. Я пробовал кричать, но скорее всего, меня никто не слышал. Или делали вид, что не слышали.

Когда солнце почти село, на краю ямы все-таки показались люди. Это были подростки — тыкали в меня пальцами, что-то обсуждали. Им было любопытно, хотя наличие зиндана говорило о том, что он здесь не для того, чтобы коз держать.

А потом появился и сам старик. С каменным лицом, старомодной винтовкой за плечом. При его появлении, подростки тут же разбежались.

Он молча остановился. Уставился на меня сверху вниз, при этом взгляд у него был какой-то холодный и отстраненный.

Несколько минут он просто наблюдал.

— Ну, чего уставился? — мрачно спросил я. — Отравил и без того раненого человека, а теперь в яму бросил⁈ И что, это по-твоему, по-человечески? Разве Аллах не учит вас, относится к побежденному с уважением⁈

Старик не ответил. Наградил хмурым взглядом.

А я невесело усмехнулся. Ну, когда-то я уже был в зиндане, у такого же старика. Иззатулла его звали. Тот намеревался собрать рабов из пленных советских солдат, чтобы те кишлак восстанавливали и обустраивали. Вел какие-то дела с американцами. А и другие пленные, устроили им тогда знатный кипиш. Уж не помню, выжил ли он тогда. А этот старик явно другой, этому разговоры не нужны.

Тот поджал губы, отвернулся и скрылся из вида.

— Пожрать дай, хотя бы! И воды! — бросил я ему вдогонку, однако ответа не дождался.

Я остался в одиночестве и тишине. Спустя минут сорок, когда уже почти стемнело, сверху появлялся молодой афганец. Он молча отодвинул на решетке тяжелую заслонку и на веревке спускатил вниз закрытую глиняную миску с жидкой чечевичной похлебкой и жесткую, почти как камень, лепешку. Отдельно опустил старую солдатскую фляжку, помятую, с облупившейся краской. Еще тупой и ржавый нож.

В его глазах я не видел ни ненависти, ни злобы. Позже, когда стало совсем темно, он сбросил мне обрывок старого армейского одеяла, явно советского производства.

Что-то мне в этом парне показалось странным. Что-то, чего я пока не понял.

Ножом я перерезал путы. Видно было, что мне намеренно позволили это сделать — слезать в зиндан и развязывать меня никто не торопился. И по-видимому, не собирались.

За минут двадцать я избавился от путов. Кое-как поел. Напился. Стало получше, но боль никуда не отступила.

Прошла ночь. Несмотря на хреновое состояние здоровья, я намертво вырубился. Парень снова принес мне еду, опустил точно так же. Среди пищи я нашел упаковку бинта и пачку таблеток. Это была пластина антибиотика.

— Эй! Кто ты такой? — удивившись, спросил я, но тот не ответил. Просто ушел.

По глазам было ясно, что тот мне не враг — в них было некое понимание и даже сострадание. Я не сразу понял, что он мало похож на афганца… На лице, вроде бы, присутствовали славянские черты лица! Но густая темная борода, усы и волосы — в нем сложно распознать даже таджика.

— Молчи! Потом! — громко прошипел он.

Когда я поел какую-то недоваренную кашу с запахом травы, он появился снова.

— Старик велел мне узнать, как у тебя здоровье!

— Ты русский, что ли? — с подозрением прищурился я.

— Да! Был им два года назад! Лучше молчи!

— Как тебя звать? — спросил я.

— Раньше Андрей, теперь Ахмед. Я принял ислам. Заставили. Об этом потом. Вопросы потом. Не говори со мной. Что болит?

— Спина. Ребра. Все болит. Доктор, что ли?

— Был ротным санинструтором. Температура есть?

— Вроде нет.

— Я попробую помочь. Только без глупостей.

Сказал и снова пропал из виду. До самого вечера его не было.

Сидеть в одиночестве в этой проклятой яме — удовольствие еще то. Было холодно, грязно. Как бы мне на таком фоне воспаление легких не поймать!

Каждый раз, принося еду, молодой умудрялся передать что-то — кусочек более мягкой лепешки, щепотку соли, завернутую в тряпицу, еще одну таблетку. Какую-то мазь. Однажды, когда сверху никого не было слышно, он, спуская кувшин, шепотом, с акцентом, но на чистом русском, бросил вниз: