— Корни не рубил, — пояснил Степан, видя ее изумление. — Они и так крепки. И форма у них… счастливая. Смотри, как обнимают.

И правда, изгибы корней образовывали уютную нишу под столом, куда так и просились чьи-нибудь ноги.

— Дядя Степа, а он не сломается? — робко спросила Машенька, уже кружа вокруг диковинки.

— Попробуй, — Степан усмехнулся. — Он хоть и кажется тонким, а берёза упругая. Пружинит. На таком и миску опрокинуть — не грохнет, а только вздохнет.

Петька осторожно провел ладонью по поверхности. Дерево было теплым, живым, будто хранило в себе июльское солнце.

— Легкий, — констатировал он. — Одной рукой поднять можно.

— Так и задумано, — кивнул Степан. — Чтоб не намертво в избе врос, а подвижный был. К окну поставить — светло. К печи зимой — тепло. Да и убрать вокруг легко.

Это был не символ непоколебимости. Это был приглашение . Этот стол не подавлял пространство, а организовывал его вокруг себя, создавая естественный, уютный центр. Он не требовал благоговейной тишины, он словно говорил: «Садитесь, болтайте, кладите локти, разливайте чай. Я выдержу».

Арина подошла и тоже коснулась столешницы. Под пальцами чувствовалась шелковистая волнистость древесных колец, как тихая летопись недолгой, но яркой жизни дерева.

— Спасибо, Степан, — выдохнула она. — Он… он как раз для нас.

— Для семьи, — поправил он просто. — За круглым столом углов нет. Все рядом. Все на виду.

И в тот же вечер, еще до того, как на столе появилась первая миска, случилось чудо. Машенька принесла свою куклу и устроила ей «домик» в той самой нише между корнями. Петька, не спрашивая, придвинул к столу две лавки — с одной стороны для себя, мамы и сестренки, с другой — для Степана и его семьи. И Арина, глядя на это, поняла: дом окончательно стал домом не когда вставили окно или сложили печь, а в тот миг, когда в нем появилось это простое, светлое, теплое место сбора. Место, где уже сейчас, в пустоте, чувствовалось будущее: шум негромких разговоров, скрип перьев над домашними расчетами, тихое постукивание иглы о дерево во время шитья и смех ребенка, играющего под ним. Это была не крепость, а настоящее семейное гнездо, с бережно сплетенным, гибким и прочным основанием.

Но с завершением основной стройки напряжение в Арине не спало, а сменило форму. Раньше это было напряжение действия, преодоления материи. Теперь — напряжение ожидания. Ожидания проверки. Дом стоял. Теперь всем вокруг предстояло признать этот факт. И реакция могла быть разной.

Первой проверкой стали соседи. Не те, что приходили из любопытства, а те, чьи избы стояли поблизости. Мужики молча обходили дом, щупали углы, смотрели на крышу. Женщины заглядывали внутрь, цокали языком: «Ох, и просторно же у вас, Арина! И печь-то какая ладная!». Но за этими словами Арина слышала не только любопытство. Слышала переоценку. Она была для них сначала «несчастной беглянкой», потом «мастерицей», теперь — соседкой, у которой есть свой дом. Это меняло расстановку сил. Теперь с ней нужно было считаться. И это рождало и уважение, и скрытую ревность.

Агафья, чье отношение окончательно перешло от страха к соучастию, как-то сказала:

— Смотри, сестра, теперь ты сама себе хозяйка. У тебя свой очаг. Это и сила, и обуза. Теперь все твои беды и удачи — только твои. И забор между нашими домами — не просто жерди. Это — граница.

Это была не враждебность, а констатация. Арина понимала: Агафья, помогая, одновременно отгораживалась. Чтобы, если грянет гром, иметь возможность сказать: «Это ее дом, ее дела». Это было разумно. И горько.

Внутренняя жизнь дома началась с малого. Первую ночь они ночевали еще в хлеву, но утро встретили уже в новой избе. Арина разожгла в печи первый, пробный огонь — не для готовки, а «чтобы дух прогореть». Дым, ища выхода, повалил сначала внутрь, заставляя всех кашлять, но потом, подчинившись тяге, устремился в трубу. Этот момент — первый столб дыма из их собственной трубы — они наблюдали, выйдя на улицу, словно за гипнотизирующим зрелищем.

Петька воспринял это со всей серьезностью. Он провел инвентаризацию их имущества: инструменты, запас гвоздей, мешок муки, соль в берестяном туеске, их жалкая посуда. Все это он аккуратно разместил по полкам, которые сам же и сколотил.

— Порядок должен быть, — сказал он, и в его тоне звучали отголоски Степана. — Чтобы знать, что есть и где лежит. На случай чего.

«На случай чего» — эта фраза висела в воздухе их нового дома незримой, но прочной паутиной. Арина понимала, что Петька не просто наводит порядок. Он готовится. К чему — он и сам толком не знал. Но инстинкт подсказывал: крепость должна быть готова к осаде.

Именно Петька принес следующую тревожную весть. Вернувшись из села, где он ходил обменять пару заржавевших, но целых серпов, он был мрачнее тучи.

— Мам, говорят, того странника… того, что про сибиряка спрашивал, нашли.

— Нашли? Где?

— В Чертовом болоте. Вернее, не нашли, а… нашли его посох. И шапку. А его — нет. Болото не отдает. И шепчут уже, что это не странник был, а… сам тот колдун. Что его темные силы в трясину и утянули за то, что он здесь, рядом с нами, силу свою проявлял.

Арина почувствовала, как холодеют пальцы. Это была уже не охота. Это было мифотворчество. Реальность обрастала леденящими душу подробностями, которые было невозможно проверить и невозможно игнорировать. Мертвый (или исчезнувший) человек превращался в жертву темных сил, что автоматически делало окрестности местом «нечистым» или, наоборот, «охраняемым» ими. И их дом, новый, чужеродный элемент на этом мифологическом ландшафте, мог легко стать частью легенды. Со знаком «плюс» или «минус» — неважно. Важно, что на него бы указывали пальцами.

— Что еще говорят? — спокойно спросила она, хотя внутри все сжалось.

— Говорят… что пан Гаврила после этой новости будто ожил. Кричит, что его враг повержен, что вода очистилась. И велел служить молебен о здравии. И… — Петька замялся, — … и прислал в село мешок гречки. На помин души невинно убиенного.

Тактика менялась. Пан, не сумев найти реального врага, создавал своего, мифического, и теперь торжествовал победу над ним. Это было гениально и страшно. Ибо побежденный мифический враг мог воскреснуть в новом обличье в любой момент. Например, в обличье одинокой женщины с детьми, построившей дом на пустоши слишком быстро и слишком умело.

В этот вечер Арина не стала шить. Она сидела за своим столом, перед ней лежала береста и обгорелая лучина для письма. Она сидела и вооружалась списком. Береста — единственное, что пока не требовало от неё ни денег, ни объяснений. Что ж, начнём с дурного, как при осмотре больного. Итак, угрозы.

Пан Гаврила, наш местный меломан истерик. Концерт его негодования, судя по всему, отменён, а значит, дирижёру срочно потребуется новый козёл для отпущения. Претендентка номер один — я.

Миф о колдуне. Бродячая сказка, которая ищет себе нового дом. Отличный сюжет: «Сибиряк-колдун передал свои силы одинокой поселенке». Очень в духе времени.

Коллекционеры. Отошли, как вода после половодья, но грязь-то осталась. И они где-то тут, вытирая ноги.

И, наконец, любимый хор — общественное мнение. Поёт в унисон: «Завидно… Непонятно… А может, она и впрямь…»

Перейдём к нашим скромным активам. Не золотой слиток, но хоть что-то.

Дом. Четыре стены и факт. Факт, что они стоят, — уже дерзость.

Ремесло. Иголка да нитка, что с них взять? А вот и всё.

Степан с Агафьей. Помогут, если сами не по горло. Петька — сила, которая пока только ест за троих. Машенька — милая, хрупкая и, сама того не ведая, живой щит. Репутация… Ну, хоть не ведьма пока. Мастерица, богобоязненная, упрямая. Сойдёт.

А теперь стратегия, или Искусство становиться скучной как осенняя лужа.

Укоренение. Надо стать частью пейзажа. Как пень. Посадить под окном рябину — пусть думают, что я уже загадываю на осенние пироги. Завести курицу. Пусть её утреннее кудахтанье будет для соседей будильником — вот, мол, живёт обычная женщина, у которой даже курица есть.