Арина кивнула. Это было хорошее начало. Умение видеть суть, паттерн.

— Ладно. Начнем с простого. Видишь эту корзину с обрезками? Разбери их. Не по цвету. По… по характеру. Какой кусок для чего мог бы быть.

Гришка с энтузиазмом принялся за дело. И Арина с изумлением наблюдала, как его неуклюжие пальцы, разбирая лоскуты, двигаются с неожиданной нежностью. Он откладывал в одну кучу жесткую, колючую дерюгу. В другую — мягкий, поношенный ситец. В третью — плотный, с грубоватым узором домотканый холст.

— Этот — для заплат на подошву, — рассуждал он вслух. — Этот — для подкладки, он кожу не трет. А этот… этот для оберега. Он серьезный.

Арина замерла.

— Почему для оберега?

— Не знаю, — честно сказал Гришка, пожимая плечами. — Он… смотрит. Будто видел что-то важное.

Это был природный, неосознанный дар. Чувство материала. Возможно, не такой, как у нее, но родственный.

— Приходи завтра, — сказала она. — Покажу, как иглу держать.

Так у нее появился первый ученик. Не по доброте душевной, а по стратегическому расчету. Гришка был своим в округе, его семья уважаема. Его присутствие рядом с «пришлой Ариной» было легитимацией. И кроме того, наблюдая за его наивным, чистым восприятием, она и сама лучше понимала свой собственный дар.

Но пока Гришка учился делать первые корявые стежки, жизнь напомнила о другой, темной стороне реальности. Через неделю в село прискакал гонец от пана Гаврилы. Объявление было зачитано на площади старостой: пан, дескать, скорбит о беспорядках и, дабы восстановить справедливость, объявляет снижение оброка на десять процентов… и набор добровольцев в «земскую стражу» для поимки бродячих злодеев и воров, «смутьянов, кои расшатывают устои».

Люди слушали молча, потупив взгляд. Снижение оброка было милостью, но «земская стража» пахла новой петлей на шее. И все понимали: под «бродячими злодеями» могли понимать кого угодно.

— Это про тебя, — вечером сказала Агафья, бледная как смерть. — Это он ищет тебя. Под другим предлогом.

— Меня и таких, как я, — поправила ее Арина. — Он теряет контроль. Раздает пряники, чтобы собрать кнут. Надо быть готовыми.

— К чему⁈

— К тому, что в село приедут новые люди. Стража. Им нужно будет кормиться. Они будут искать «смутьянов». И глаза у них будут зоркие.

В ее голове уже выстраивался план. Нужно было стать еще более невидимой. Не в смысле скрываться, а в смысле стать слишком обычной, чтобы представлять интерес. Как воздух. Как земля под ногами.

Она удвоила свои «обычные» активности. Она не только шила. С первым же солнцем, прогревавшим землю, она вышла с другими женщинами в огород на первую, самую важную страду: сажать картошку и сеять лен, пшеницу и рожь. Руки ее упрямо ворочали тяжелую, сырую землю. Хоть силы ее быстро сдавали, и спина ныла к вечеру, она не отлынивала. Потом был сбор первой, жгучей крапивы для щей и лекарственных почек с сосен, а там и подготовка к Троице — нужно было украсить избу молодым березовым листом. Она училась у старух различать съедобные коренья и знахарить первые простуды от сырости. Она вплеталась в повседневность хутора все новыми нитями. Она стала Ариной, которая всегда тут, с первых петухов до вечерней зорьки. Чья биография — не тайна, а проста и печальна: «Муж пропал, дети на руках, к сестре под крышу подбилась, руки есть — вот и работает». Эту легенду, с ее молчаливого согласия, начали тиражировать соседи. Защищая ее, они защищали свой покой. Именно в эту, новую для нее ипостась «своей» женщины, ее и застало второе испытание.

Слух принес Петька, сбегавший в село за иголками.

— Мам, в кабаке новые. Двое. Не местные. Один — как приказчик, в очках, книжку читает. Другой… — мальчик сглотнул. — Другой молча сидит. И смотрит. На всех. Будто считает.

— Как выглядит тот, что смотрит? — спокойно спросила Арина, хотя сердце упало.

— Лицо белое, будто не на солнце бывает. Руки длинные. И… и на шее у него, под рубахой, шнурок. И на шнурке что-то блестит.

Коллекционер. Или его слуга. Они не отступили. Они сменили тактику. Не грубый наскок Лексея, не утонченный зонд Альбрехта. Теперь — методичное, терпеливое наблюдение. Картографирование местности. Поиск аномалии в обыденном потоке.

Арина поняла, что ее стратегия «растворения» была верна, но недостаточна. Наблюдатели искали не вспышку, а несоответствие. Малейшую трещинку в картине мира. Им нужен был не артефакт, а источник. И они готовы были просеять тонны песка, чтобы найти крупицу золота.

Нужно было не просто быть обычной. Нужно было создать вокруг себя правдоподобное поле. Не маскировку, а целостный образ, в котором не к чему было бы придраться.

Она пошла к местному попу, отцу Никодиму, пожилому, уставшему от жизни человеку, который ценил ее умение чинить церковные облачения почти даром.

— Батюшка, — сказала она, опускаясь на скамью в его крошечной, заставленной книгами келье. — Душа болит. Хочу замаливать грехи. Давние. Может, пост держать? Или на послушание куда…

Отец Никодим посмотрел на нее поверх очков.

— Какие у тебя, Арина, грехи? Муж пропал? Так это его грех, не твой.

— Страх, батюшка. И… маловерие. В темные минуты думала, за что мне такое. Роптала. Да и дети малые… хочу за них свечу поставить. Да не одну. Чтобы ангел-хранитель крепче держал.

Она говорила искренне, потому что это была правда. Просто не вся.

Поп вздохнул.

— Бог милостив. Постись, если душа просит. А свечи… ставь. Всем миром молиться будем, чтобы твой Степан (так они условились называть отсутствующего мужа) жив-здоров был и на путь истинный встал.

На следующее воскресенье Арина стояла в церкви, приличная, в темном платке, с двумя свечами в руках — одну поставила к иконе Спаса, другую — к Богородице. Она молилась неистово, вслух шепча слова, которые помнила от Анны Ивановны. Она молилась за детей. За Александра, своего первого мужа. За душу Ивана, запутавшегося и сломленного. И за себя — чтобы хватило сил, мудрости и… невидимости.

Люди видели это. Видели искреннюю, почти отчаянную набожность вдовы с трудной судьбой. Этот образ ложился поверх всех других. Он был безупречен. Он был непробиваем.

Когда она выходила из церкви, к ней подошел тот самый человек в очках, «приказчик». Он вежливо приподнял картуз.

— Простите за беспокойство, матушка. Слышал, вы искусная швея. Нет ли у вас образцов работы? Я представляю интересы одной антикварной лавки из губернского города. Ищем старинные образцы вышивки, народного шитья. Платим хорошо.

Арина смотрела на него, и внутри все замерло. Но лицо ее выражало лишь вежливую отстраненность и легкую усталость после молитвы.

— Какие уж образцы, барин, — вздохнула она, поправляя платок. — Я грубое чиню, дыры латаю. До антиквариата мне как до неба. Вот отец Никодим, он может, старые книги у него есть…

— Я не о книгах, — мягко настаивал человек. — О рукоделии. Говорят, ваши работы… особенные. Будто с душой.

— У всякой честной работы душа есть, — парировала Арина. — А особенного… не знаю. Я просто делаю, что могу. Извините, дети ждут.

Она кивнула и пошла прочь, чувствуя его взгляд на своей спине. Он был вежлив, но настырен. Как буравчик. Но она дала ему образ — образ богобоязненной, простой женщины, далекой от каких-либо «особенностей». Настоящее мастерство в том, чтобы твоя легенда не лгала, а лишь прикрывала самое главное.

На хуторе ее ждал сюрприз. Гришка, ее ученик, сидел на завалинке хлева, и перед ним на развернутом холсте лежала… кукла. Сшитая из обрезков, грубоватая, но удивительно выразительная. У нее были глазки-пуговки, нитяные волосы, и в ее тряпичной руке был зажат крошечный, скрученный из травинки цветок.

— Это Машеньке, — смущенно пробормотал Гришка. — Чтобы не скучала, пока ты работаешь.

Арина взяла куклу. От нее веяло не мастерством, а добротой. И чем-то еще. Словно в эту грубую форму Гришка вложил то самое чувство материала, о котором говорил. Кукла была «серьезной». И теплой.