Арина обернулась к нему. В его глазах читалась не детская покорность, а взрослый, тяжелый вопрос. Опять? Опять в холод, в голод, в страх?

— Нет, — твердо сказала Арина. — Мы не побежим.

Она подошла к Семенычу, опустилась перед ним на корточки, заставив его встретиться с ней взглядом.

— Слушай, Семеныч. Ты можешь пойти к Лексею и сказать, что согласен. Можешь вести его сюда. Можешь подтвердить любую его сказку.

Старик замотал головой, завозился.

— Да я не…

— Можешь, — перебила его Арина. — Но тогда ответь себе на один вопрос. Кому ты больше веришь: тому, кто пришел к тебе, как вор, и угрожает смертью твоим близким? Или той, кто не выдала тебя пану, когда могла, и дала шанс выйти сухим из воды? Я тебя не опьяняла травами, Семеныч. Я дала тебе возможность стать человеком, а не пособником. Лексей же предлагает тебе снова стать пешкой. И пешки, как ты знаешь, на доске долго не живут.

Она говорила негромко, но каждое слово падало, как камень, в болото его страха. Он смотрел на нее, и в его заплывших глазах шла борьба.

— Но что же делать-то? — простонал он. — Он придет! Если я не явлюсь завтра к условленному месту…

— Явись, — сказала Арина.

Все, даже дети, замерли.

— Что? — выдавил Семеныч.

— Явись. Скажи ему, что согласен. Скажи, что боишься меня, что я и правда страшная, что видела, как я по ночам с луной разговариваю. Что угодно. Но скажи, что для свидетельства нужна улика. Вещь. Та самая, которой я «наводила порчу». Моя игла. Или что-то, сшитое мною, с особой силой. Скажи, что украдешь. И назначь встречу здесь, на хуторе. Завтра, в сумерках. Скажи, что я уйду к сестре в избу на вечернюю молитву, а в хлеву останутся дети да моя рабочая корзинка.

— Арина, ты с ума… — начала было Агафья, которая стояла в тени, прислушиваясь, и лицо ее было искажено ужасом.

— Сестра, молчи, — не оборачиваясь, сказала Арина. Ее взгляд был прикован к Семенычу. — Ты сделаешь это?

— А… а что будет? — прошептал старик.

— Будет то, что он придет за «уликой». И найдет здесь не беззащитную ведьму, а хозяйку дома. И мы с ним поговорим.

В ее голосе не было бравады. Была холодная, неоспоримая уверенность. Уверенность не в силе кулаков, а в силе права. В праве на свой порог.

Семеныч долго смотрел на нее, потом медленно, с трудом, кивнул.

— Ладно. Попробую. Господи, пронеси…

Когда он, пошатываясь, ушел в темноту, в хлеву разразилась буря.

— Ты рехнулась! — зашипела Агафья, выйдя на свет. Ее худые руки сжались в кулаки. — Он приведет сюда этого бандита! Он нас всех перережет! Я не позволю! Я сейчас же… я скажу в селе…

— Скажешь, — обернулась к ней Арина, и в ее взгляде вспыхнул тот самый стальной огонь, что когда-то усмирял Ивана. — И что? Что в дом сестры тайком пробрался злодей, чтобы убить меня? А почему он хотел убить именно меня, Гаша? Потому что я — беглая жена, которую ищут? Потому что за мной может быть пан Гаврила? Ты думаешь, тебя оставят в стороне? Ты — укрывательница. Тебя потянут за одно со мной. Твою землю отберут. Детей твоих… — она не договорила, но Агафья отшатнулась, будто от удара.

— Что же делать? — простонала она, и в ее голосе звучало то же отчаяние, что и у Семеныча.

— Делать то, что делают люди, когда к ним в дом лезут волки, — тихо сказала Арина. — Запирать двери. Готовить рогатины. И встречать их не как овцы, а как хозяева своей земли. Ты боишься — уезжай к соседям на ночь. Возьми своих детей. Это моя битва. Моя война.

Агафья смотрела на нее, и в ее глазах медленно угасала паника, сменяясь странным, почти гипнотическим осознанием. Она видела перед собой не сестру, которую помнила забитой и молчаливой. Она видела другую. Чужую. Сильную. И в этой силе была пугающая, но неоспоримая убедительность.

— Я… я останусь, — хрипло сказала она. — Степана нет. Я… я не убегу.

Это было больше, чем Арина могла надеяться.

Вечер и ночь прошли в напряженной подготовке. Но это была не подготовка к бою. Это была подготовка к разговору. Арина, с помощью Петьки и даже Машеньки, превратила хлев в… гостиную. Смешно и страшно одновременно. Они вымели пол дочиста, разложили у очага лучшие из имеющихся шкур, поставили на колоду самый целый горшок с тлеющими углями для тепла и света. На импровизированный стол — на широкую доску, положенную на два чурбака — Арина положила три вещи: краюху хлеба, глиняную кружку с водой и свою рабочую корзинку с иглами и нитками. Это был не алтарь. Это был стол переговоров. Символ дома, хлеба, труда.

— Что мы делаем, мама? — спросила Машенька, помогая расстелить на нарах самый чистый половик.

— Мы готовимся к гостю, ласточка, — ответила Арина, поправляя платок на голове девочки. — Нежеланному. Но гостю.

— А он… злой?

— Очень. Но зло часто бывает просто очень, очень испуганным. И обиженным. Мы попробуем его… выслушать.

Петька молча точил на камне свою палку, превращая ее в подобие копья. Он не спрашивал. Он понимал. Он был стражем. Его пост был у двери.

Агафья, тем временем, по наущению Арины, отправилась к ближайшим соседям — тем самым, кому Арина чинила сети и зипуны — с простой историей: «Сестра моя ждет важного человека по делу, будет разговор. Чтобы шуму не было, да если что — знали, что у нас гости». Она не звала на помощь. Она сеяла зерно осведомленности. Чтобы потом, если что, нельзя было сказать, что все случилось в полной тайне.

Следующий день тянулся мучительно долго. Арина занималась обычными делами: стряпала, шила, разговаривала с детьми. Но каждый скрип телеги на дороге заставлял сердце замирать. Петька, под предлогом «посмотреть за курами», исчезал на краю хутора и возвращался с докладом: «Никого».

Сумерки сгущались, окрашивая небо в свинцово-синие тона. В хлеву пахло хлебом и дымком. Арина зажгла лучину. Пламя отбрасывало трепетные тени на стены, превращая их в живые, танцующие узоры.

И вот, когда последний свет угас за лесом, снаружи послышался звук. Не стук. Не голос. Тихий, шаркающий шаг, будто кто-то волочит ногу. Потом — сдавленный кашель.

Петька у порога напрягся, сжимая свое копье. Арина подняла глаза от шитья, которое делала для вида, и кивнула ему. Спокойно.

Дверь хлева, не запертая на засов, тихо подалась внутрь.

На пороге стоял Лексей.

Он был почти неузнаваем. Высокий, когда-то ловкий щеголь, он съежился, сгорбился. Одежда на нем висела мешком, лицо было исцарапано, один глаз действительно почти не открывался, заплывший сине-багровым синяком. Но другой глаз горел холодным, нечеловеческим огнем ненависти. В руке он сжимал тяжелую дубинку с сучковатым набалдашником.

Его взгляд скользнул по Петьке, замершему у стены, по широко раскрывшей глаза Машеньке, спрятавшейся за мать. И наконец уперся в Арину.

Она сидела на самом краю нары, у «стола». Не встала.

— Входи, Лексей, — сказала она тихо. — Дверь открыта.

Его губы искривились в подобие улыбки.

— Хозяйка радушная… — просипел он, шагнув внутрь и тут же прикрыв за собой дверь. Его глаз выхватывал детали: порядок, чистоту, хлеб на столе, корзинку. — Устроилась, я смотрю. Гнездышко свила. Из чужого горя, из моего разгрома.

— Твое горе ты сделал себе сам, — спокойно ответила Арина. — Как и разгром.

— Я⁈ — он сделал резкое движение вперед, и Петька инстинктивно поднял копье. Лексей замер, смерив мальчика презрительным взглядом. — Это ты! Ты все подстроила! Ты с тем пьяным идиотом своим сыграла, как куклой! Ты меня уничтожила!

— Я защищала своих детей, — сказала Арина, и в ее голосе впервые прозвучала не сталь, а усталость. Глубокая, бездонная усталость. — От человека, которого ты и такие, как ты, превратили в монстра. Я не трогала тебя, Лексей. Ты сам пришел в мой дом тогда, у ручья. Ты сам начал эту игру.

— Твой дом? — он фыркнул, но в его голосе дрогнула неуверенность. Ее спокойствие сбивало с толку. Он ждал криков, слез, борьбы. — Твой дом был там, в деревне! А ты сбежала! Как крыса!