Арина закрыла глаза, сжимая крючок. Ее мысленный взор, обостренный последними событиями, уловил разницу. Ее собственная сила, рождавшаяся в стежках, была утверждением. Она вкладывала в мир чувство: будь красивым, будь цельным, храни, согревай . Сила крючка была отрицанием. Ее посыл был прост и первозданен: не иди сюда, не видь, отстань .

Она положила оберег обратно в потайной карман. Он был страховкой, крайней мерой. Пользоваться им означало признать, что ее собственного умения прятаться недостаточно. А она не хотела этого признавать. Не из гордыни. Из инстинкта. Чужая сила в твоем доме — как чужой кот в погребе: непонятно, на чьей он стороне.

Наутро она разбудила детей раньше петухов.

— Сегодня, — сказала она тихо, но так, что слова прозвучали как приказ, — мы начинаем свою жизнь. Не в углу. По-настоящему.

Петька вытер сон с глаз, на лице его — немой вопрос. Машенька потянулась к матери.

— Мы уходим? Опять в лес?

— Нет. Мы остаемся. Но на своих условиях. — Арина подошла к закопченному окну, указывая на полуразрушенный хлев за избой. — Там. Это будет наша мастерская и наша крепость.

Хлев был не жильем, а констатацией разрухи: прогнившая крыша, вывороченные половицы, запах плесени и старого навоза. Но Арина видела не это. Она видела толстые бревенчатые стены. Видела возможность. Взяв у Агафьи (в долг, под будущие заказы) старый, тупой топор и метлу, она с Петькой принялась за работу. Она не была плотником, но была бухгалтером, видящим структуру. Она была крестьянкой, знающей, как обращаться с инструментом. И она была творцом , чья воля начинала менять материю.

Они вынесли хлам, вымели десятилетия грязи. Петька, под ее руководством, заделал самые большие дыры в стенах смесью глины и соломы. Арина тем временем забралась на покосившиеся стропила и, рискуя сломать шею, укрепила самым надежным способом, который знала, — не гвоздями, а переплетением. Она сняла с сарая старую, полусгнившую дранку и, используя ее как основу, сплела из гибких ивовых прутьев подобие заплаты на кровлю. Это было некрасиво, но невероятно прочно. Каждый прут она укладывала с намерением: держи, свяжи, защити . И в процессе этой примитивной работы она чувствовала, как ее собственная, тихая сила не ткет узор, а вяжет каркас. Не вышивает, а шьет грубыми, стежками саму реальность этого места.

К вечеру хлев преобразился. Он все еще был беден, но в нем появился порядок. Чистый земляной пол, небольшое кострище-очаг из камней у глухой стены (для тепла и света, дым выходил в щель под коньком), нары из оставшихся досок, покрытые сеном и принесенным ими одеялом. Агафья, выйдя посмотреть, что за стук стоит целый день, замерла на пороге. В ее глазах было не одобрение, а глубокая тревога, смешанная с суеверным страхом.

— Ты… ты будто не руками это делала, — выдохнула она. — Будто… само сплеталось.

— Глаза страшатся, а руки делают, — сухо ответила Арина, вытирая пот со лба. — Здесь мы будем жить. Не буду тебе мешать. За кров — плачу работой. Найду ее.

На следующий день она отправилась в село с новой решимостью. Она прошла мимо дома попадьи, мимо лавки. Она пошла туда, где была не просто нужна, а жизненно необходима — к беднякам на окраине. К тем, чьи вещи не чинили, а донашивали до полного распада. Она предложила не просто починить, а вернуть к жизни за плату, которую могли заплатить: горсть муки, десяток яиц, охапку дров, старые, но целые вещи, которые можно распустить на нитки.

Первой клиенткой стала молодая вдова с тремя детьми, у которой от единственной зимней шубы мужа полез мех. Арина не просто пришила его. Она аккуратно, с внутренней стороны, простегала подкладку мелкими, частыми стежками, вкладывая в них пожелание тепла и сохранности. Вдова, примерив шубу, расплакалась: «Словно он снова меня греет». Платой был мешок картофельных очисток (на корм курам, сказала Агафья, но Арина сварила из них похлебку) и старый, но прочный шерстяной плед.

Слух пошел. Не о мастерице — о спасительнице. К Арине потянулись с разорванными валенками, с продранными на коленях штанами, с истончившимися до прозрачности рубахами. Она чинила все. И в каждую вещь, в самый незаметный шов, она вплетала крупицу своей силы. Не магии в оглушительном смысле, а усиленного качества. Вещи, вышедшие из ее рук, не становились новыми. Они становились неуязвимыми для обычного износа. Они хранили тепло дольше. Они не рвались на старых местах.

Она превращала нищету в достаток, не создавая новое, а укрепляя старое. Это был тихий, глубоко подрывной акт в мире, где бедность была вечным и неоспоримым приговором.

Петька стал ее агентом и стражем. Он носил заказы и готовую работу, зорко наблюдая за дорогой. Он научился по виду прохожего определять, свой это или чужой, просто ли любопытный или несущий угрозу. Машенька, сидя в их хлеву-крепости, училась у матери азам: сортировала нитки, подбирала заплаты. И девочка, сама того не зная, начала проявлять свою чувствительность. Она могла указать на лоскут и сказать: «Этот грустный, мама. Не надо его сюда». И Арина с изумлением обнаруживала, что лоскут тот был из одежды умершего или связан с каким-то горем.

Их жизнь обрела хрупкий, но собственный ритм. Утром — работа по хозяйству для Агафьи (плата за землю под хлевом). Днем — прием заказов и шитье. Вечером — уроки для Машеньки, тихие разговоры с Петькой у очага. Арина учила сына не только стеречь, но и видеть суть : «Смотри на человека не в лицо, а на руки. По рукам видно, что он за птица. И по тому, как он вещь держит — бережно или швыряет».

Но мир за пределами их хлева не стоял на месте. Через две недели вернулся муж Агафьи, Степан — угрюмый, исхудавший, с пустыми руками и полным провалом в городе. Его присутствие нависло над хутором новой, тяжелой тенью. Он с подозрением смотрел на «нахлебников», но пасовал перед спокойной, не отводящей взгляд твердостью Арины и перед очевидной выгодой: еда на столе стала чуть сытнее благодаря ее работе.

Однажды, когда Арина возвращалась из села с мешочком ржаной муки (плата за починку целой груды белья у семьи бондаря), ее нагнал верховой. Не батрак и не солдат. Городской человек в добротной, но неброской одежде, на крепком, не крестьянском коне. Он вежливо приподнял картуз.

— Доброго здоровья. Не подскажете, здесь ли проживает мастерица Арина? Говорят, чинит так, что лучше новой.

Лед пробежал по спине. Голос был вежливым, глаза — внимательными, оценивающими. Но в них не было нужды сельской бедноты. В них был интерес. Охотничий интерес.

— Я Арина, — ответила она, не опуская взгляда. — Чинить могу. Что у вас?

— Дело деликатное, — мужчина слез с лошади, делая вид, что разминает ноги. Он был высок, строен, движения мягкие, как у кошки. — Есть у моей госпожи фамильная вещь. Платок тончайшей работы. Поврежден. Местные говорят, вы с кружевами и тонким полотном управляетесь.

— Могу посмотреть, — сказала Арина, чувствуя, как сжимается в кармане деревянный крючок. — Приносите. Цену назову.

— Он при мне, — мужчина улыбнулся, и в улыбке этой было что-то от Лексея, хотя лицо было другим. Та же скользящая, неискренняя теплота. Он достал из седельной сумки ларец, из ларца — шелковый платок, затканный причудливым серебряным узором. И правда, старинный, дорогой. И правда, в углу — дырочка, будто от прожженной искрой трубки.

Арина взяла платок. И едва пальцы коснулись шелка, ее пронзило . От вещи веяло не памятью, не историей. От нее веяло ловушкой . Узор на платке был не просто красивым. Он был… активным . Словно паутина, ждущая, когда в нее попадет муха. И дырочка была не случайной. Она была сделана специально, нарушая гармонию узора, создавая «больное место», которое требовало исцеления. Это была приманка для того, кто умеет вплетать в вещи жизнь.

— Не возьмусь, — твердо сказала Арина, возвращая платок. — Работа слишком тонкая. Моих навыков не хватит. Испорчу вещь.

Взгляд мужчины из вежливого стал пристальным, пронзительным.