— Неужели ты так и не попробуешь лягушачьи лапки? — настаивал он, подливая в ее бокал вина.

— Не думаю, что мне понравится, — поморщилась Нина, — я в одном китайском ресторане пробовала червяков. Они были такие белые, противные. Я сначала думала, что это побеги бамбука, но выяснилось, что бамбук выглядит по-другому. Меня чуть не стошнило, когда я узнала, что ем червяков.

— Ну и зря. Лягушачьи лапки — это совсем другое дело. Они по вкусу похожи на курицу. Тебе бы понравилось. Жаль, что тебе завтра рано вставать, а то сходили бы в ночной клуб.

— У меня глаза слипаются, — призналась она, — сегодня весь день делала вид, что катаюсь на сноуборде. На самом деле я так от этого далека, но надо было сниматься. А завтра мне надо быть в вечернем платье на склоне горы. Еще и простужусь, ко всему.

— Не простудишься. Я закажу в «Коко» превосходного глинтвейна и привезу тебе в термосе прямо на съемки.

Нина улыбнулась. Она все-таки не могла понять, как относится к ней Василий. Почему он так неравнодушен к ее судьбе? Зачем он заплатил огромные деньги за эту путевку? Ведь он тоже не умеет кататься на горных лыжах, ему просто хотелось быть ближе к Нине. Завтра вот собирается встать в половине восьмого, чтобы успеть заказать глинтвейн и принести ей горячую пряную жидкость, чтобы она не простудилась. Эта забота переходит границы даже самой нежной дружбы. Может быть, она нравится ему как женщина? Почему же тогда он не предпринимает никаких шагов, чтобы сблизиться с ней?

Нина, конечно, хорошо относилась к Василию, он заменял ей подругу, которой у нее, как и у многих красивых женщин, никогда не было. Вася был в курсе всех ее проблем, с ним можно было безобидно посплетничать о манекенщицах и фотографах, вместе посмотреть дневное ток-шоу, прогуляться по модным магазинам. У него был превосходный вкус, и часто он советовал Нине, как лучше одеться, как краситься и стричься.

Пожалуй, он был ей самым близким человеком. Но она совершенно не воспринимала Василия как мужчину, как возможного любовника или мужа. Невысокий, на полголовы ниже нее, абсолютно лысый, с подвижным смуглым лицом, он никак не ассоциировался с романтическим образом возлюбленного. Нина боялась, что однажды Василий попробует переступить границу — и это навсегда отдалит их друг от друга, разобьет на мелкие кусочки их удивительную дружбу.

Но Василий никогда ни на что не намекал: он просто был рядом. В конце концов, она решила, что Вася относится к ней с нежностью отца. Однажды он признался Нине, что у него есть дочь, которую он ни разу в жизни не видел.

— Я знаю, что ее зовут Оксана. Ей уже шестнадцать лет, в этом году она должна закончить школу. Я оставил ее мать, но пожелал заботиться о ребенке. Так она сама все испортила, сказала, чтобы я не смел и близко к девочке подходить. Однажды я пришел в Оксанкин детский садик, очень хотелось с ней познакомиться. Так, представляешь, Нина, я ее даже не узнал. Там было столько малышей, и все закутаны в какие-то шубы и шарфы. А потом они переехали во Владивосток. Кажется, моя бывшая замуж вышла за капитана корабля. Так я и не познакомился с Оксанкой…

Василий вообще много рассказывал о себе. Нина узнала, что он детдомовский, что у него нет специального образования, а шить он научился на уроках труда. Он любил шить, а другие мальчишки его за это били, потому что, по их логике, он должен был любить играть в футбол и пить дешевую водку втайне от интернатских воспитателей. Нина прежде думала, что Вася индифферентно относится к славе, но выяснилось, что он весьма честолюбив. Его мечтой было участвовать в парижской Неделе высокой моды и увидеть в один прекрасный день свою холеную физиономию на обложке нью-йоркского журнала «Пипл». И еще Нина узнала настоящую его фамилию.

— На самом деле меня зовут Вася Хрюмин, — признался он однажды, и при этом у него было такое печальное лицо, прямо как у Пьеро с классической итальянской гравюры, — я пришел как-то в паспортный стол и написал заявление, что хочу поменять фамилию. Но мне отказали: мол, нет достаточного основания. А по-моему, фамилия Хрюмин — самое красноречивое основание.

— А что, Сохатый лучше? — расхохоталась Нина. — На мой взгляд, Хрюмин и то благозвучнее’

— Ничего ты в этом не понимаешь, — шутливо обиделся он, — сохатый — это лось. Я в душе такой же красивый, гордый и благородный. А Хрюмин — тут уж, извини, напрашивается ассоциация со свиньей. Хотя внешне я больше похож на свинью, я знаю.

— Ничего подобного, — утешила его Нина, — ты похож на Пабло Пикассо.

— Какой кошмар! Ничего себе комплиментик.

Хотя Нина имела псевдоним Зима, она всегда была равнодушна к зимним видам спорта. Даже в школе умудрялась получать освобождение от уроков физкультуры. Она ни разу в жизни не стояла на лыжах, поэтому съемки для немецкого каталога дались ей нелегко. По сценарию надо было рекламировать зимнюю спортивную одежду — разноцветные непромокаемые пуховики, двухслойные дорогие рейтузы и смешные стильные шапки с огромными пушистыми помпонами. На дорогой курорт ее привезли для того, чтобы заснять одежду «в работе». Нина должна была кататься на красиво раскрашенном сноуборде, а фотограф — запечатлевать ее в движении. Причем вся их группа — стилист, постановщик и фотограф — были отчаянными спортсменами. Они лихо носились по самым крутым трассам, а Нина только сиротливо стояла в сторонке, прижимая к груди сноуборд.

— Так дело не пойдет, — сказал на третий день фотограф, — статические планы мы уже отсняли. Теперь нам надо снять тебя в движении, чтобы была немного смазанная картинка. Это сейчас модно.

— Может быть, все-таки обойдемся статикой? — уговаривала Нина. — Я никогда в жизни не каталась на лыжах, а тем более на доске, еще ногу сломаю.

— Придется научиться, — фыркнул постановщик, — а статичные планы мы могли и в Подмосковье снять. Короче, Нина, у нас есть еще три съемочных дня, времени, конечно, мало. Так что придется нанять для тебя инструктора. Он научит кататься часа за три.

Постановщик действительно взял для Нины инструктора — высокого блондинистого француза по имени Клод. Тот, разумеется, не понимал по-русски, а Нина знала только английский, так что объяснялись они в основном жестами. Сначала, конечно, было очень неудобно, Нина не понимала, что хочет сказать ей инструктор. Но через несколько часов привыкла. Выяснилось, что устоять на сноуборде на самом деле не так-то и сложно. Клод объяснил, что Нина «гуффи», то есть человек, которому удобнее, чтобы правая нога находилась впереди. В общем, через два часа она научилась съезжать с самых плоских, детских горок не падая, запомнила несколько французских слов и приобрела миллион болезненных синяков.

— Как же я буду теперь рекламировать купальники?! — пожаловалась Нина Клоду, но он, разумеется, не понял ни слова.

— Ке? Ке? — улыбаясь, спрашивал он, заглядывая ей в глаза. Кстати, глаза у него были серые-серые, как низкое предгрозовое небо.

Нина со вздохом задрала штанину и продемонстрировала инструктору розовую припухшую коленку.

— Понимаешь, я модель, — попыталась объяснить она, — и буду завтра вся в синяках. Посмотрят на мои фотографии и подумают, что меня где-нибудь на вокзале подобрали.

— Модель, — эхом повторил Клод, — шарман, магнифик, — его комплимент относился скорее к ее голой коленке, нежели к быстро темнеющему синяку.

Он погладил ее ногу — по-дружески ласково, едва ли этот жест можно было расценить как эротическое приглашение. Если бы не выражение его глаз — они изучали Нину с насмешливым вниманием, бесстыдно путешествовали по ее губам, голой шее, выглядывающей из пушистого мохерового шарфа. Она отвернулась, стряхивая с себя этот внимательный взгляд.

— Я пошла, Клод. Спасибо. Мерси, — она бегло пожала его ладонь, — пока, гуд-бай, оревуар.

И только у себя в номере, стоя у огромного окна, Нина задумалась. Скоро ей предстоит отметить девятнадцатилетие. Это, конечно, еще очень мало, и все-таки многие ее ровесницы уже успели выскочить замуж и даже родить ребенка. А у тех, кто еще не обзавелся семьей, есть, как сейчас модно выражаться, бойфренды. По крайней мере, восемнадцатилетняя девственница (единственная ночь с Иваном Калмыком не в счет) — это нонсенс, насмешка судьбы, почти монашество.