— То есть ты, получается, все-таки родственница графа Воронцова?

— Дочь, — коротко кивнула девушка. — Урожденная графиня Аника Воронцова, старшая дочь графа Ильи Андреевича Воронцова, ныне покойного.

О как! Но все же не могу сказать, что это было офигеть, как неожиданно и внезапно. То есть, я удивлен, конечно, но не на сто процентов. Что-то подобное я в своей начальнице подозревал — все эти ее тайны, недоговоренности, невероятные для низового сотрудника уголовного розыска связи.

Получается, у нас в отделе целых два мажора! Ха!

А вот следующая ее фраза надолго отбила у меня желание шутить.

— Мой отец умер сорок пять лет назад…

После такого заявления, надо сказать, я весь превратился в слух. Да, фигура речи, один из тех литературных образов, которые я не особенно люблю, но — простите! — с арифметикой у меня всегда все в полном порядке было. И двадцать пять моей собеседницы никак не бились с почти полувековым сроком, когда ее батюшка изволил оставить сей бренный мир.

Тренированный мозг опера сразу же стал накидывать версии на тему, как так вообще могло выйти. От банально-бытовых, например, процедурой ЭКО, которой мать Аники могла бы воспользоваться значительно позже смерти мужа. Практика такая в этом мире есть, я слышал, материал могли просто заморозить и держать в банке. На кой ляд — это уже другой вопрос. Но могли же!

Заканчивался парад идиотскими вариантами с поправкой на магическую реальность окружающего мира. Артефакт, замедляющий старение, или же — волшебный сон, как из сказки про царевну и прялку. Что? Ну откуда-то же эти истории в сказки попали!

Только одна часть моего разума тихонько бормотала про себя: «Это ж сколько ей сейчас? Полвека минимум? А по виду-то и не скажешь никогда!»

Ни к чему умному я так в итоге и не пришел. Только покачал головой, так, со значением, продолжай, мол. И промолчал. А что тут скажешь? Ого? Ух ты? Офигеть ты старая? Да я как бы и сам не мальчик, если покопаться.

— Какая непривычно сдержанная реакция, — невесело пошутила Воронина. Или, точнее сказать, графиня Воронцова.

— Я работаю над собой, — отозвался я в том же стиле. — Но ты не держи в себе, рассказывай.

И с видом предельного внимания положил подбородок на сложенные домиком ладони. Собеседница немного помолчала, собираясь с мыслями, и начала говорить.

— Я родилась пустоцветом, — сказала Аника. — Полностью лишенной даже капли дара. Для моей семьи, в частности для отца, это стало серьезным ударом. Первый ребенок в роду, да еще и лишенный магии. Возможно, он бы смог с этим смириться, но после моего появления на свет мать десять лет не могла забеременеть. И он все свои силы пустил на поиски способа вернуть мне дар.

Что такое одержимость идеей и с чем ее едят, я был не понаслышке знаком. Если, согласно статистике, процентов семьдесят криминала приходится на бытовуху, где причинно-следственные связи также важны, как зонтик для рыбы, то еще процентов пятнадцать приходится на идеологические. Не политика, в смысле, а когда в пустую голову попадает назойливая мысль, и там, не встретив достойной конкуренции в виде здравого смысла, разрастается пышным цветом.

Сюда можно отнести всякие преступления на почве ревности, обидки «несправедливо» уволенного сотрудника, зависть к начальству или коллегам. Ну и желание исправить что-то. Восстановить, так сказать, справедливость. Как у отца моей начальницы.

Почему я сразу про криминал подумал? Ну так ведь ничем иным одержимость не заканчивалась никогда. Только неприятностями — в лучшем случае. Или человеческими трагедиями — и последнее происходило гораздо чаще.

— С пяти лет, примерно, он начал испытывать на мне все возможные способы, — продолжала между тем Аника. — От официальной медицины до откровенно сомнительных практик. Даже к ёкаям возил в Иркутск — там большая община ниппонцев со времен Исхода живет. Ничего не помогало. Когда мне исполнилось десять и у родителей появилась вторая дочь, его немного отпустило, ведь у Софьи дар имелся. Но ненадолго. Вскоре идея «восстановить справедливость» вновь овладела им, и он опять взялся за поиск способов.

— И на этот раз получилось? — предположил я, когда рассказчица сделала небольшую паузу, чтобы глотнуть кофе.

— Не сразу, — ответила она печально. — А потом он наткнулся в одной османской лавке на древний манускрипт некоего алхимика Халиль аль-Марифати, который назывался «Пробуждением спящего Солнца». Согласно этому труду, требовалось создать особый эликсир — не буду утомлять тебя подробностями — после чего провести ритуал переноса.

— Вот тут не понял… — поднял я руку.

— Ничто не берется из ничего, — кивнула Аника. — Нельзя создать дар, если его не было. Но его можно было, скажем так, пересадить. Для этого требовался донор — одаренный.

Ну вот, я же говорил, что все закончится криминалом? Не ошибся, выходит. Батя маленькой графини пустился во все тяжкие и пошел на преступление. Ожидаемо.

— И он кого-то убил?

— Троих, — едва слышно отозвалась Воронина. — Я об этом узнала значительно позже, когда уже стала достаточно взрослой, чтобы отец мне сам рассказал. У него никак не получалось найти «созвучного» донора, чья душа и сущность входили бы в резонанс с моими. Успешная пересадка произошла, когда мне исполнилось двадцать лет. И я обрела магические способности. На целый год.

— А потом?

Как-то незаметно я проникся рассказом коллеги, хотя, с точки зрения твердого рационалиста, каковым я себя все время считал, он и звучал, будто исповедь сумасшедшей. Или страшная сказка. Хотя, о чем это я. Живу я в этой сказке, забыл уже?

— Потом все способности ушли, Михаил. Как вода в песок. А я изменилась. Сперва это не бросалось в глаза, но со временем, особенно когда мои младшие сестры продолжали расти, моя внешность вызывала все больше и больше вопросов. Я перестала стареть. Практически полностью. За прошедшие пятьдесят три года мой биологический возраст сдвинулся на пять лет.

Вот тут как раз было то самое место в ее рассказе, чтобы неверяще поднять брови и сказать: «Не может этого быть!» И я видел, что она прямо ждет этой фразы. И решил ее разочаровать.

— То есть тебе сейчас где-то около семидесяти?

— Фу таким быть, Шувалов! — фыркнула Аника. — Тебя вообще что ли не учили, что говорить о женском возрасте дурной тон?

Но, несмотря на этот шутливый тон, глаза моей собеседницы продолжали оставаться очень серьезными. И напряженными. Она ждала моей реакции — страха или отвращения, я не знаю. Но не находила их.

А было бы что искать! Я так-то сам душа старого опера в молодом княжеском теле. Чтобы меня удивили результаты экспериментов ее отца? Да щас!

Не, ну удивили, конечно, чего врать…

— Семьдесят три? — все же настойчиво повторил я.

— Да, — ответила Аника. И продолжила внимательно ждать моей реакции.

Очень хотелось ляпнуть что-нибудь вроде: «А больше шестидесяти не дашь!», но я сумел удержаться. Шутки шутками, но ей сейчас все это говорить тяжело, не говоря уж о том, чтобы мои остроты выслушивать.

Вместо этого я выдал другое:

— Ну теперь понятно, откуда у тебя знакомые в Красноярске, способные военный «мобик» дать покататься!

— Ты! — глаза девушки широко распахнулись, а на лице появилось возмущенное выражение. — Шувалов, ты только это из моего рассказа понял⁈

— Не, ну не только это! — замахал я руками. — Но и это тоже. Да погоди ты! — отбив брошенную в меня салфетку, продолжил говорить. — Мне реально не давали покоя твои обширные связи! Все это время, блин! То опера из другого отдела перед тобой тянутся, чуть ли не по стойке смирно встают, то вот эти красноярские дела. Да много всего по мелочи. Не тянула ты на обычного капитана уголовного розыска. И я не мог никак понять — откуда у молодой блондинки столько знакомых, да еще и явно ей чем-то обязанных. А тут все сразу на места встало.

Воронина-Воронцова дернула щекой.