— В вашей помощи уже нет нужды, Михаил Юрьевич, — произнесла Софья Ильинична, женщина с тяжелым взглядом и властным выражением лица. — Это семейное дело, и мы в нем уже разобрались. Кто вор, известно!

— Мама! — воскликнул Лев Германович, покраснев при этом, как школьник. — Прекратите молоть чушь! Я же вам все уже объяснил! Не брал я эти чертовы записи!

— Не повышайте на меня голос, молодой человек! — отрезала сестра Аники.

Анастасия Ильинична, дама с куда более приятным лицом, тяжело вздохнула и бросила на меня извиняющийся взгляд.

— Ну, раз я уже все равно здесь, то давайте присядем и обсудим, — сообщил я. И уселся обратно в кресло, всем своим видом показывая, что никуда уходить не собираюсь

Внимания на мои слова не слишком-то обратили. Дела семейные, они такие — когда родные люди ругаются, про все вокруг забывают. Даже про то, что некоторые тут присутствующие к внутреннему кругу не принадлежат. И им, вообще-то, не особенно нужно все это слушать. И лучше всего молчать, чтобы под горячую руку не попасть.

Гвалт стоял потрясающий. Настоящий цирк с конями, как говаривал один мой знакомый еще по прошлой жизни. Лев Германович горячо что-то доказывал матери, та в ответ цыкала на него, как на мальчишку, порой сама срываясь на истерические выкрики. А Анастасия Ильинична в эти моменты безуспешно пыталась их утихомирить, вставляя тревожные: «Лева, успокойся!», «Софья, не кипятись, у тебя давление!».

Аника молчала, как и я, наблюдая за представлением. Вроде бы спокойно, но по ее лицу было видно, что сдерживаться ей стоит больших трудов. И с каждой минутой — все больших.

Я же просто слушал и выдергивал из разборки родни кое-какие детали. Они, знаете ли, никогда лишними не бывают, особенно когда люди на эмоциях. Не сказать, что картина сильно прояснилась. Ну, кроме того факта, что Лев был искренне возмущен и оскорблен несправедливым обвинением, а Софья Ильинична, как и подобает тирану, уже вынесла вердикт и не собиралась его пересматривать.

— … да как ты мог! — гремела она. — Позорище! Как я могла вырастить вора! А еще называешь себя ученым!

— Да какой я вор, мама⁈ Я ничего не брал! Я примчался сюда, как только вы мне позвонили, чтобы лично, в глаза…

Когда запал матери с сыном стал немного иссякать, я счел момент подходящим, чтобы вступить в игру. Спокойно, как бы между прочим, я вставил свою реплику, обращаясь к сыну Софьи:

— Простите, Лев Германович, а вы ведь прилетали в Ялту две недели назад, верно? С очень коротким визитом. Даже не переночевали, если я все верно понимаю.

Эффект от вопроса превзошел все ожидания. Ученый замер с открытым ртом, не завершив очередную реплику, и уставился на меня круглыми глазами. В них читался целый коктейль эмоций: шок, что кто-то знает о его поездке, и дикое недоумение — откуда?

Младшая из сестер ахнула и приложила руку к груди, а Софья Ильинична бросила на меня оценивающий взгляд. Впервые за время нашей встречи не исполненный неприязни. Теперь в нем появились другие эмоции. Не одобрение, нет, но некоторое уважение к тому, кто подготовился к визиту.

Лев в это время пытался взять себя в руки.

— Я… Откуда вы… — он запнулся и махнул рукой, отбрасывая ненужные вопросы. И с вызовом бросил: — Да. Прилетал. Но архивов уже не было!

Фразу эту он явно произнес сгоряча, и лишь через секунду понял, что сам себя ею загнал в ловушку. Он нервно сглотнул и растерянно посмотрел сперва на меня, а потом на мать. Для последней, кстати, тоже стало новостью, что ее сын тайком копался в сейфе.

— Точно? — доброжелательно и мягко уточнил я. — Простите, но это лишь ваши слова, Лев Германович…

Дал словам повиснуть в воздухе. И ученый тут же заполнил паузу сбивчивой речью. Тяжело вздохнув, понимая, что отступать некуда, он сгорбился:

— Я хотел… сделать список. Мать запрещала, — короткий стыдливый взгляд в сторону Софьи Ильиничны, — но я знал, где она хранит архивы деда. Мне… мне казалось, это могло помочь в работе.

— Вашей работе по борьбе со старением? — уточнил я, демонстрируя, что в курсе и его научных интересов.

Он кивнул, даже немного оживившись. Глаза его загорелись фанатичным огнем ученого.

— Именно! Продление активной жизни человека, как одаренного, так и нет! Вы не представляете, какой прорыв это могло бы дать! А в архивах деда… — он на мгновение замолчал, подбирая слова, и бросил быстрый, почти извиняющийся взгляд на Анику, — было подробно расписано, что привело к… казусу с тетушкой.

Воронина хмыкнула. Анастасия принялась капать что-то в чашку. Софья поджала губы, отвернувшись. Семейка барсов и волков, блин! Вот зачем я в этот блудняк влез, а? Не хватало острых ощущений? Нет, понятно, что Анике я отказать не мог, но почему так-то?

Лев Германович тут же поправился, стараясь говорить максимально нейтрально и научно:

— Я, конечно, понимаю… То, что случилось с тетей Аникой, не было целенаправленным, выверенным результатом. Это была… ошибка. Случайный побочный эффект, который никто не мог предсказать. Но, понимаете, иногда именно ошибки и побочные эффекты открывают новые пути! Целые направления! Я хотел воспроизвести условия, изучить механизм! Это бесценные данные!

Говорил он с жаром, и становилось ясно, что ради научных целей он может пойти на многое. Может быть, даже и на кражу. Рановато пока удалять его из списка подозреваемых, хотя и особо верил в то, что он виновен. Но пока, все, что он может представить в качестве алиби, это его слова. Которые не бьют мотива и возможности.

— Мать не желала давать мне доступ к архивам, — продолжил он. — И копии делать тоже запретила. Мы из-за этого последние годы и общались… скажем так, прохладно.

Все взгляды автоматически переметнулись на Софью Ильиничну. Та сидела, откинувшись в кресле, с каменным лицом. Ее пальцы сжимали подлокотники.

— И правильно делала, что запрещала, — холодно, чеканя каждое слово, произнесла она. — Нашей семье достаточно и одного мутанта!

Воздух в гостиной будто вымерз. Словно на улице стояли сибирские морозы, а кто-то широко распахнул окно. Аника побледнела и сжала губы, явно не давая вырваться ответной грубости. Анастасия Ильинична ахнула и залпом проглотила содержимое чашки.

И вот что с ней делать? Пожилая женщина — не бить же!

— Кхм, — выждав некоторое время, я привлек к себе всеобщее внимание. — Лев Германович, а как вы можете доказать, что не брали бумаги из сейфа?

Тот принял почему-то невероятно горделивый вид, напоминая мне персонажа из анекдота про британских джентльменов, которые друг другу верят на слово. Быстро понял, насколько глупо это выглядит, и потупил взгляд.

— Никак…

Понятное дело! Он ведь тайком от матери взял ключ, пробрался к сейфу, то есть, сделал все, чтобы остаться незамеченным. О каком алиби здесь вообще можно говорить? Получается, как в том одесском анекдоте:

«Борис Моисеевич, у вас есть алиби?»

«А что это такое?»

«Ну, видел ли вас кто-нибудь на месте убийства?»

«А! Таки слава Богу нет!»

При этом, несмотря на то, что все факты указывали на Льва Германовича как на самого главного подозреваемого, я все же не верил, что архивы похитил он. По целому ряду причин. Начиная с той, что он бы тогда не примчался сразу же после телефонного скандала с матерью из столицы, и заканчивая очевидной — он сам признался, что лазил в сейф.

И вообще, украв бумаги деда для своих научных целей, он бы сейчас попросту признался. Устроил бы ругань с матерью: «А это все из-за тебя, между прочим! Если бы ты дала мне просто сделать копию, ничего подобного не произошло бы!» и выложил бы документы на стол. Ну или пообещал их вернет.

Ученые, особенно увлеченные, особый психотип. Они легко могут нарушить законы и даже социальные табу, но, как правило, пойманные за руку, тут же начнут гордо заявлять, что сделали это в интересах человечества, а не просто с целью наживы.

Конечно, он мог быть талантливым актером, который попросту заметал следы, выдавая себя за жертву — сюда же можно и внезапный прилет записать и признание. Но мне не казались убедительными его навыки лицедея. Слишком уж он легко велся на провокации матери. Ну, либо МХАТ по нему плачет горючими слезами. А, тут же нет МХАТа…