— Кресты переполнены, — напомнил Фрунзе.

— А Петропавловская крепость на что? Тем паче мы сняли два полка гарнизона на помощь Брусилову. Вот в их расположении пусть и сидят. Ревтрибунал им выпишет месяца по три за контрреволюционные беспорядки. Если кто «наган» вытащит — расстреливать на месте.

Митинги в 1917 году редко длились менее двух часов, более чем достаточно для окружения Летнего сада милицией, снаружи, для верности, солдатами резервных батальонов. Когда начало смеркаться, из глубины аллей донеслись первые выстрелы.

Задержанных милиционеры выводили пачками и укладывали прямо на мостовую у набережной — ждать конвой до крепости. Под руки — раненых. Потом понесли трупы и оттеснили баб, рыдающих по убиенным.

Жестоко? Да просто бесчеловечно! Но Седов знал, что при Ульянове и большевиках всех царских офицеров Петрограда, кого сумели отловить, пустили в расход поголовно — много тысяч. Председатель надеялся обойтись меньшей кровью, но не питал иллюзий. Если возмущённые и недострелённые золотопогонники объединятся, Гражданской войны не избежать.

30 августа комендант гарнизона объявил арестантов заложниками. При повторении офицерских бесчинств те будут публично повешены.

Революция с неотвратимостью катилась к самой тяжкой фазе — зверской. В огромной, разномастной и плохо подготовленной к социальным переменам России уповать на бархатную революцию было, как минимум, опрометчиво.

Седов готовился к худшему сценарию. Россия разобщена, противоречий тьма, даже между самыми недавно близкими, что говорить, очередной сюрприз ему преподнесла Ева, начавшая надоедать — не телесными утехами, с ними всё замечательно, а нравоучениями.

Вечером была задумчива, не спешила к отходу в постель, потом спросила:

— Куда ты на самом деле ездил 20 июля?

— Надо поднять записи. Все дни насыщены. А почему ты спрашиваешь?

Она вздохнула, потянула паузу, словно раздумывая, продолжать тему или нет. Но разве женское любопытство удержать?

— К нам в канцелярию пришёл милицейский отчёт о расследовании убийства Ленина и Каменева около озера Разлив. Рабочий из Сестрорецка навещал их ежедневно, 20-го обнаружил отсутствие и самих, и вещей, думал — уехали тайно. Милиционеры его допрашивали… жёстко. Подозревали — он сам их и кончил. Человек скончался на допросе, но не признался. Представляешь, как ужасно?

— Да… Товарищу Фрунзе придётся ещё долго работать с кадрами, — подчёркнуто нейтральным тоном буркнул Седов, понимая, куда Ева клонит — к его отъезду в тот же роковой для большевиков день.

— Я посмотрела секретарские записи о твоих делах. В ночь на 20-е ты якобы уехал по другим делам. Сутки спустя явился почему-то в железнодорожной форме, промокший под дождём. Я хорошо запомнила, потому что подхватил инфлюэнцию, сама же тебя выхаживала. А в кассе появились золотые червонцы. Не хочешь объясниться?

— Не хочу. Есть вещи, в которые тебе лучше не вникать.

Он разделся и сидел на краю кровати в ночной сорочке и кальсонах. Некстати крутилась мысль заказать швее обычные трусы и майки. Хотя бы семейники и алкоголички. И то удобнее.

— Шутишь? Да я уснуть не смогу! В постели с убийцей!

— Если тебя успокоит, в них стрелял не я, вообще никто стрелять не собирался. Только дать бумаги на подпись, в том числе статью для их «Правды», что Ульянов одобряет слияние большевиков с социалистами. Но он — трус, ни в какие переговоры не вступил, при виде нашей троицы немедленно вытащил «браунинг». Что моим оставалось делать?

— Кто с тобой ездил?

— А вот это, милая, уже форменный допрос. Ты же не сестрорецкий милиционер, лупить меня, надеюсь, не собираешься? На будущее: меня там не было и двух моих товарищей тем более. Тема закрыта.

Она всё же легла рядом — спиной к любовнику, когда спальню накрыла темнота, Седов услышал всхлипы, положил руку ей на плечо — дрожит.

— Дорогая, ты же из эсеров. Вы убивали, не терзаясь сомнениями.

— Царских прислужников! Но не революционеров.

— Ульянов куда хуже для революции, чем весь жандармский корпус. Я не желал ему смерти, но коль так получилось — по его вине, ничуть не сожалею.

— Всё равно… История тебя проклянёт!

Он едко хохотнул.

— Историю пишут люди. Всякие — умные, честные, продажные и вообще форменные идиоты, как карта ляжет. В 1863 году в западных белорусских губерниях действовала банда поляка Винцента Калиновского, садиста, массового убийцы, глубоко больного психически. Он вешал крестьян сотнями, кто отказывался следовать за ним, призывал уничтожать поголовно всех русских чиновников, там проживавших, включая их семьи с малолетними детьми, писал «топор народной войны не должен останавливаться и над люлькой младенца». Царские власти отловили урода и вздёрнули в Вильно — совершенно справедливо, надо сказать. Потом о нём напрочь забыли. Но нашёлся энтузиаст, вытащивший Калиновского из нужника истории, назвал Кастусём Калиновским и изобразил… народным героем! Белорусом и освободителем белорусского народа от русской оккупации.

Седов осёкся. Бредовые фантазии «историка» Вацлава Ластовского о почти святом Калиновском датированы примерно этим временем — началом века, точнее он не помнил. Но окончательная сакрализация кровавого мясника произошла после «Великого Октября», когда новой власти требовались герои борьбы с царизмом. Прозрения будущего, о которых признался Еве, не стоило распространять на столь мелкие факты. Седов хотел заверить, что победит, что о нём и его революционной подруге Евдокии будут петь песни и слагать легенды в счастливой России будущего… Но героиня легенд грядущего свернулась клубочком и уснула, утомлённая собственным эмоциональным всплеском, наказав друга за убийство Ильича ночью без секса.

Не самое жуткое возмездие. Но неприятное.

Наркомат юстиции представил своё первое законотворческое произведение — проект Конституции Российской республики, наивную компиляцию американской и некоторых европейских, Седов чёркал, правил, дописывал, потом обратил внимание на государственные символы — флаг, герб, гимн.

Флаг — просто красное однотонное полотнище. Скромно и со вкусом? Нет, примитив.

Герб — романовский один к одному, византийский двуглавый птиц с коронами, к революционной геральдике момента подходящий как корове седло.

Гимн, с ним понятно, выбран «Интернационал».

Председатель задумался. Потом фраза за фразой воспроизвёл на листке бумаги гимн Российской Федерации:

Россия — священная наша держава,

Россия — любимая наша страна.

Могучая воля, великая слава —

Твое достоянье на все времена!

Ухмыльнулся и тоже начал править, тщательно выдерживая размер и рифму. Первая строчка: «Россия — ВЕЛИКАЯ наша держава…», нефиг скромничать. Ага, там дальше есть «великая слава», усилим, пусть будет «бессмертная слава». Получилось вызывающе, претенциозно, несколько громоздко по сравнению с оригиналом, выверенным и выскобленным до последней запятой, зато более созвучно революционной эпохе.

Закончив, позвал Еву и продиктовал ей текст, чтоб начертала в архаичном написании «Россiя — вѣликая наша дѣржава» и весь остальной текст.

— Нравится?

— Лёня, а кто это придумал?

— Допустим… я.

— С ума сойти! Не подозревала в тебе таких талантов.

Думаешь, только людей убивать умею, усмехнулся про себя Седов, но вслух шутить не стал.

— Музицированию обучена?

— В какой-то мере. Всё же я — барышня из пристойной семьи.

— Значит, ищи фортепьяно. Споём. А пока пиши приказ Луначарскому: в течение двух недель написать новые правила революционной русской орфографии. Без «ять» и прочих излишеств, я сам ему покажу что выбросить.

— Ты решил исковеркать русский язык⁈

— Что ты, родная! Облагородить, сделать грамматику понятнее для изучения народными массами. Я же о людях должен заботиться или нет?

— О людях… — она переменила тему. — Тут поступило прошение об освобождении царской семьи с позволением им выехать из России.