— Объединение партий? — перебил Чхеидзе.

— Объединяться могут только сравнительно равные субъекты. Сейчас СПР стоит неизмеримо выше РСДРП и по влиянию в Советах, и по уважению в обществе. Жёсткая вчерашняя расправа с врагами революции доказала: мы сильны и беспощадны. В то же время в Совнаркоме, в наркоматах, в губернских и уездных заведениях достаточно мест, куда бы я хотел пригласить вас, граждане. Товарища Вышинского — наркомом юстиции и главным революционным прокурором России. Товарища Дана — наркомом здравоохранения и общественного призрения. Вакантны места наркома финансов и председателя Центробанка… — список незанятых должностей Седов перечислял минуты две. — Но мы не можем допустить внутренних склок, поэтому коалиционное правительство исключено, это наглядно показал крах Временного правительства. Товарищи социал-демократы, склонные принять моё предложение, должны будут покинуть РСДРП и вступить в СПР, подчиняясь строгой партийной дисциплине и лично моим распоряжениям. Не возражаю, если слияние произойдёт целиком, мы примем всех бывших меньшевиков, кроме Керенского и других негодяев, запятнавших себя работой во Временном правительстве в период его благоволения к Корнилову.

— Керенский — эсер! — поправили из зала.

— Да хоть эСэСэСэР, мне плевать.

— Вы хотите установить диктатуру хуже Корнилова! — снова крикнули из публики.

Он ответил цитатой из былых собственных выступлений:

— Диктатура — это запор. Демократия — понос. Выбирайте, что вам больше нравится, — и зло рассмеялся.

Седов покидал Таврический под шум и рокот возмущения. Он предложил меньшевикам капитулировать без боя, повторяя: кто не с нами, тот против нас, а сражаться с СПР у вас кишка тонка. Одновременно подкинул лакомый кусок в виде занятия высоких должностей в верховном аппарате и в губерниях. Расчёт прост — меньшевики почти единогласно примут резолюцию, отвергающую предложение о поглощении их партии, а затем группами и поодиночке начнут просачиваться в Смольный, желая вступить в СПР и занять хлебный пост. Седов их переиграл, увы, не нокаутом, а только по очкам.

В спину прилетело: неужели еврей сумеет возглавить русскую революцию?

Седов даже не попытался высмотреть в зале крикуна. Вспомнил слова Виктора Черномырдина, ещё не рождённого здесь: «Если я еврей, чего мне стесняться? Я, правда, не еврей».

Русская революция развивается как революция для всех россиян. В этом смысле Бронштейн-Седов — стопроцентный русский.

Когда около полудня 25 августа кошмарный с виду, дрожащий реечками-планочками и вибрирующий полотном обшивки воздушный «корабль», гордо именуемый «Илья Муромец», снизился у Могилёва, снижением в те годы называли посадку, продрогший Седов сто раз пожалел, что выбрал этот стрёмный способ путешествовать. Но выхода не было. Каждый час отсутствия в Петрограде сулил непредвиденные проблемы, на расстоянии никак не решаемые. Тихоходный «ероплан» привёз председателя РВК в Ставку во много раз быстрее, чем если бы пользовался железной дорогой.

Брусилов, уведомлённый заранее через телеграф, выслал на лётное поле авто, сам встречать не вызвался. В Ставке, занимавшей сплошь вагончики — в полной готовности зацепить локомотив и отчалить подальше при приближении фронта, некогда бравый генерал поразил Седова апатией и пессимизмом. Ими, похоже, заразил и остальной генералитет. Конечно, непосредственные обязанности исполнял, восстановил связь с командующими фронтами, вышедшими из-под начала Корнилова, не более того.

Они остались с Седовым вдвоём в персональном купе генерала. Председатель сразу и довольно грубо перешёл на «ты», Брусилов отвечал тем же.

— Раскис как обиженная институтка, которую в подворотне оприходовал балтийский матрос?

— Германцы не институтку обидели, а всю Русскую армию. То, что от неё осталось. И ты не предложишь способа спасения. Не иначе как ускоришь агонию.

Седов, сидя за дубовым столом напротив командующего, потянул к себе карту с отмеченным положением войск.

— Так… Они заняли Ригу и далее не движутся.

— Сил и у немчуры мало. Там обоснуются, подвезут припасы. Навербуют местных, кто ненавидит русских. И двинут на Ревель, оттуда — на Петроград.

— Хорошая новость. Значит, Москва в безопасности… Да не сверкай глазами, усы подкрути, не генерал, а мокрая половая тряпка после приборки. Волшебной палочки нет, но идея имеется. У австрийцев точно нет сил наступать?

— Те сами на ладан дышат. Мне бы пару дивизий, таких как в четырнадцатом году, фронт бы прорвал и их опрокинул…

— Нам не нужен прорыв фронта.

— А что нужно? Чудо? Ангел Господень с огненным мечом?

— Я у тебя вместо ангела… Кстати, Брусилов, ты не проставился, что я тебя вернул на верховное командование. Если брякнешь, что на командование побеждёнными, ударю больно. Доставай заначку и наливай! А я расскажу про грандиозную идею.

Она была проста и авантюрна одновременно, на подготовку требовалось около месяца. За это время в войсках фронта, отступившего от Риги, вводятся полевые ревтрибуналы, распускаются солдатские комитеты, саботажники и паникёры вешаются казаками. Одновременно солдатня получает щедрые посулы: огромные земельные наделы после подписания мира. За этот месяц, оголяя фронт против австрияк, а также из Финляндии, из Москвы и из Петрограда к Прибалтике стягиваются наиболее жизнеспособные части. К концу сентября Русская армия проводит не стратегическое, как это совершенно бездарно было сделано летом, а точечное наступление южнее Риги, отрезая германские войска в городе от основных сил, и становится в глухую оборону.

— Рига — порт, — не вдохновился планом Брусилов. — Снабжение морем не перережем. Острова у нас, но… Балтфлот разве что митинговать горазд.

— Поливаем фарватер с берега орудийным огнём. Река там узкая, из полевых не промахнёшься. Как опустится какое судно на киль, так и запечатает фарватер, Рижский залив и Даугава мелкие. Алексей Алексеич, надо! Вот тогда и начинаем переговоры с кайзером. Будет упираться — рижский гарнизон сдохнет с голодухи.

— Разом с российскими обывателями…

— Ничего подобного. Если германцы будут уверены, что мы больше не возобновим наступление, а нам нечем и незачем переть на их пушки, им за счастье вывести войска из Риги, ослабить фронт и перекинуть зольдатиков в Западную Европу. Пусть французы да англичане повоюют, мы устали.

Брусилов молчал долго. Потом сказал:

— Не выйдет столь крупную кампанию сохранить в тайне. Тысяч двести только для первого прорыва собрать, свести воедино под Ригу…

— Значит, изо всех сил напускаем туман: делаем оборону, чтоб дальше враг ни шагу. Строй полевые укрепления, чего ещё там военная хитрость напридумывала. Эй, коньяк зажал? Наливай. И, кстати, где Корнилов? Мне он нужен, как говорили в старину, в железах.

— Будет тебе Корнилов. Но осторожно. Зело популярен. Не казни его, придержи.

Седов развёл руками.

— Рад бы, но… Вчера Крымов повесился в камере, узнав, что из-за него погибли 129 офицеров и 2 генерала. Разорвал штаны на полосы, сплёл верёвку, зацепил за решётку окна и так отдал богу душу — в одних подштанниках. Да ещё обделался, когда затих. Жизнь — как детская рубашка, короткая и обосранная.

— Толковый генерал был, жаль. Только задурили ему голову. А Корнилов вообразил себя новым Бонапартом. Что обещал созвать Учредительное собрание — не верь. Такие власть добром не отдают.

— Я и не обещаю Учредительное. Вместо него — всенародные выборы в Советы. Власть и так уже советская, какое, к едреням, Учредительное собрание?

— Тоже не уйдёшь? — пристально глянул Брусилов.

— Уйду. Но позже. Когда революционные изменения станут необратимыми. Пока всё ещё можно отыграть взад — рано.

Председатель опрокинул, наконец, рюмку генеральского коньяка и откланялся, отказавшись от продолжения банкета. И так в «Илье Муромце» немилосердно трясёт и качает, заблевать кабину — не комильфо.