В понедельник 28 августа Седов целых тридцать секунд предавался воспоминаниям. В детстве терпеть не мог последние летние дни. Вроде как каникулы, гуляй — не хочу, в отсутствие отца мама не слишком туго натягивала поводья домашнего воспитания, но будущее отравлено приближающимся учебным годом, где одноклассники будут дразнить его еврейским сынком, засовывать жаб в портфель и делать прочие гадости. Он должен был вырасти ненавистником антисемитов, но почему-то больше невзлюбил еврейскую половину собственного генофонда.

Спрятаться от реальности в воспоминаниях детства ему не дали — стартовало очередное заседание Совнаркома, посвящённое внезапным щедрым пожертвованиям петроградских заводчиков, не желающих пополнить ряды нищих. Пришла новость о задержании Корнилова, сводный рапорт о задержании погромщиков за выходные в Петрограде и Москве, отчёты губсоветов о формировании органов власти на местах, причём, кроме денежного дождя, слишком скудного, чтоб закрыть хотя бы 10 процентов самых вопиющих дыр, каждое из известий сулило новые проблемы.

Несколько улучшило появление Бонч-Бруевича — того самого, нужного, вызванного телеграфом из Твери. Он выглядел полной противоположностью пессимиста Брусилова — худющий, обтрёпанный, но с кипящей магмой в глазах. Стоило только спросить о лампах и радиосвязи, электронщик принялся фонтанировать идеями — не остановить. Седов уж думал вылить ему стакан воды на голову, очень помогало во время дебатов в Думе или перед телекамерами, но изобретатель примолк сам, выговорившись.

— Задача: не позже 1922 года Россия должна быть охвачена передающими станциями, транслирующими музыку и новости, а в каждой волости — приёмные устройства, позволяющие слушать передачи. Только монополия государства, чтоб ни одна контрреволюционная сволочь не могла квакнуть в эфир ни единого слова лжи. Понятно? Молчать и слушать! — прикрикнул на инженера, не в силах вынести вторую порцию словесного поноса. — Далее. Я устал орать на митингах. Можешь сделать рупорные громкоговорители, присоединённые к микрофону вроде телефонного и усилителю на вакуумных лампах?

— Так в западных странах…

— Мне начхать и насрать, что есть, а чего в западных странах нет. У нас имеются усилительные лампы?

— Так точно. Аудионы называются.

— Сколько недель нужно, чтоб благодаря аудионам меня слышала вся площадь перед Смольным, а я не рвал горло?

— Недель⁈ Простите, товарищ председатель, это архисложная техническая задача. Сроков назвать не могу.

— А я — могу. Месяц! Иначе расценю как саботаж и сдам тебя в ВЧК. Представишь товарищу Мархелю в наркомфин расчёты — какие нужны ассигнования. Свободен!

Так проскочила первая половина дня. Получив в своё распоряжение правящую партию и пусть не абсолютную, но всё же довольно весомую власть, Седов вернулся к манерам, которые демонстрировал в Государственной Думе Российской Федерации, стал резок в суждениях и беспощаден к возражавшим. Некоторые реплики, брошенные в той жизни сгоряча, вдруг стали пророческими. Как-то заявил: «У меня чистые руки, но они будут в крови, если я стану президентом». Президент или председатель — не велика ли разница? Когда стрелял в Разливе, ещё не был первым лицом, но на площади у Смольного… Фрунзе откровенно жевал сопли. Сколько бы наших полегло, если бы офицерьё начало первым, да и начало уже, застрелив матроса у парадного входа. Но как только показал милиции пример, надавив на пулемётную гашетку, то всё, предохранители слетели.

Как легко с человека падает цивилизованность, верх берут низменные инстинкты убийцы!

Вошла Ева, принесла на подносе обед — щи с мясом и кашу, тоже с мясом, стакан душистого свежезаваренного чаю и сладкую булку. Не слишком роскошно для правителя государства в шестую часть суши, но сейчас в Петрограде мало кто ест досыта. Тем более — подруга старается, присматривает за качеством пищи.

Она подошла вплотную, за что была вознаграждена — Седов обвил рукой её бёдра. И тут же отнял руку. Подлец Какашкин внушил мысль, что в ближайшем окружении затесался предатель. А уж кто ближе Евы? Справилась с волнением после расстрела офицеров и вновь вернулась в общую спальню, но порой в её глазах видел страх. Скорее всего, знает, что сам строчил из пулемёта. И боится. Чего? Её же, глупую, защищал!

— Поедем в Москву?

— Зачем?

— Я говорил: хочу вернуть столицу на историческое место. Знаешь же, бог слегка ошибся, повесив у мужика хозяйство между ногами. Словно приглашает — а врежь-ка ногой. Женщина правильнее устроена. Так и Петроград, висит на краю страны, открытый всем ветрам и всем пинкам. Москва — она матушка Руси.

— Тогда уж Киев…

— Киев — Малороссия, Москва — Великороссия. Ты меня не путай! Жить будем в Кремле, в царских палатах. Наверно, в них есть отопление и горячая вода.

Ева вздрогнула.

— Ты так об этом говоришь! Знаешь из своего будущего, что Петроград захватят германцы?

Седов засмеялся.

— Уже захватили. С Екатерины Второй — сплошная немчура. Мы освободили, больше не отдадим.

— Первый раз слышу, что этот город сравнили с мужскими причиндалами.

— Да, я красноречив.

Он пообедал и с удовольствием посмотрел подруге вслед, длинная строгая юбка плотно обтянула попу, подчеркнув соблазнительную форму. Евдокия с ним необычайно долго — с начала мая, почти четыре месяца, и не надоела. Ей, как правило, не изменял, разве что в командировках, непременно используя презервативы, приобретённые у стоматолога, постоянной подруге доверял и не защищался.

Но кто-то же донёс о его антимарксистских репликах осведомителям кадетов!

Подавил желание пощупать прелести подруги пальцами, а не взглядом, для чего покинуть кабинет, потому что во второй половине дня предстояла встреча куда менее приятная, чем уединение с Евой. Аудиенции предшествовал шум, прорвавшийся через двойную дверь, обитую ватой и натуральной кожей, затем в проёме показался Яков.

— Эти шлимазлы не сдают волыны!

— Вот как? Тогда пусть катятся нахер. Дворец наш и правила наши.

Визитёры всё же сочли возможным подчиниться, возмущения не скрывая. В кабинет буквально ворвалась Мария Спиридонова, некогда красивая женщина, отдалённо похожая молодую Аллу Демидову в фильме «Служили два товарища», но утратившая всякую привлекательность после тюрем, арестов, издевательств и изнасилований жандармами. Сейчас вдобавок взъерошенная и расхристанная. Чёрная грязь, отвратительная баба, это было первое о ней впечатление. За ней ступал мужчина еврейской наружности (экая невидаль в революции), чуть менее в беспорядке.

— Ваши матросы меня лапали! — пожаловалась Спиридонова.

— У них служба такая: искать револьверы в самых скрытых местах. А поскольку дамы меня не навещают, специальную барышню для досмотров не держу.

— Оружие? Между грудями и между ног?

— Давайте оставим дискуссию, где у женщин спрятано самое безотказное оружие. Или вы для этого пришли? Садитесь же.

Она ляпнулась на стул предельно близко, уставилась обличающе, сверкая глазами за стёклами очков. Спутник, представившийся как Исаак Штейнберг, держался чуть дальше, его вряд ли помяли столь ощутимо. И хорошо, что на дальнем конце, чесночное амбре и оттуда долетало.

Спиридонова, очевидно, привыкла не обращать внимания на подобные ароматы.

— Вы объявили подготовку к земельной реформе. Украли наши программные цели и лозунги, переиначив на свой лад. Я этого не потерплю!

Седов хулигански подбросил карандаш над столом и поймал его, демонстрируя ловкость рук. На минуту захотелось всадить остриё в глаз прилипчивой эсерки.

— Дорогая дамочка! Извольте лучше объяснить причину недовольства. Если мы воплощаем ваши идеи по привнесению счастья трудовому крестьянству, радуйтесь: сбываются ваши чаяния. Если же мы извратили идеи эсеров до неузнаваемости, то каждый остался при своём.

— Извратили! Но сделали это хитро, якобы сделав шаг навстречу нашим требованиям — дать землю тем, кто её обрабатывает. Мы — за отмену частной собственности на землю вообще, за превращение её в общенародное достояние, но без национализации. И без права купли-продажи.