— Кони Анатолий Фёдорович, — отрекомендовался второй. — К бывшей партии кадетов отношения не имею. Профессор уголовного судопроизводства…
— Оправдавший террористку Засулич. Нечем гордиться.
— Но суд присяжных…
— Полностью обанкротился, — срезал его Седов. — Мы создаём новое народное революционное судопроизводство, где высокооплачиваемые краснобаи вроде Плевако или Александрова не смогут освободить от справедливого приговора негодяев, способных много заплатить, а простой рабочий останется без защиты. Хотите — участвуйте в работе комиссии Наркомата юстиции по судебной реформе. Следующий?
— Я тоже мог бы оказаться полезен, имею опыт написания законов в Юридическом совещании при Временном правительстве. Набоков Владимир Дмитриевич, профессор уголовного права.
— Сколько там полагается по уголовному праву за растление малолетней? Ладно, в другой раз, — одёрнул себя Седов, потому что сын этого профессора ещё не написал «Лолиту». — Дальше?
— Кокошкин Фёдор Фёдорович. Также юрист и сын юриста, — он вряд ли понял, почему сочетание «папа — юрист» вызвало неприязненную гримасу у председателя. — Готовил документы к выборам в Учредительное собрание.
— То есть накормил казёнными бумагами мусорную корзину. Последний, кто вы?
— Корнилов Александр Александрович… — назвавшись, испугался выражения лица Седова. — Помилосердствуйте, к мятежному генералу Корнилову никакого родства, сношений не поддерживаю.
Причём — все до единого славяне, не евреи и не грузины, хоть и среди кадетов полно и тех, и тех, заметил про себя председатель, унявший вспышку гнева, спровоцированную фамилией Корнилова. Значит, что-то понимают.
— Пришло время спросить: с чем пожаловали, господа буржуазия?
Начал говорить Кокошкин.
— Мы уверены, глубокоуважаемый Дмитрий Леонидович, что найдём взаимопонимание.
— Что же вас заставило такое предположить?
— Вы возглавляете крупнейшую социалистическую партию России, сыплете социалистическими лозунгами, обещаете диктатуру пролетариата, а внутри себя придерживаетесь противоположных взглядов. Мы знаем — вы не марксист, господин Седов.
— Кто же?
Ему в самом деле стало любопытно.
— Ваши фактические действия, а также высказывания в узком кругу, свидетельствуют, что вы не горите желанием экспроприировать собственность заводчиков, помещиков и банкиров, передав её городскому и сельскому пролетариату, а намереваетесь сохранить в России обычную структуру хозяйствования, основанную на предпринимательстве. Адам Смит называл её рыночной.
Седов отмахнулся.
— Рынок или не рынок, всё это бирки, ярлыки. Наклеивай какие хочешь и куда хочешь. Ну, пусть будет социалистический рынок. Маркс умер, написал много про капиталистическую эксплуатацию рабочих буржуазией. Про социалистическую экономику у него не спросишь. Что ещё?
— Но вы обязательно согласитесь, что нормальный рынок невозможен без предпринимательской инициативы, на которую рабочие…
— Не способны?
— Не обучены, — мягко закруглил Кокошкин, говорил от пришедших только он, другие молчали. — Посему хотелось бы выработать концепцию, при которой владельцы заводов и фабрик не лишались бы собственности, как настаивали ранее большевики, ныне — эсеры, РСДРП и ваша партия тоже. Как выработать компромисс между интересами тех, кто единственный умеет организовать работу предприятий, и ваших избирателей-трудящихся?
— Как?
— Обеспечить предпринимателям долю собственности и долю прибыли.
Кокошкин (Седов про себя назвал его Какашкиным) выдал довольно проработанную концепцию увода и отмывания прибыли, при которой рабочие комитеты получали видимость контроля над производством и сбытом, но сливки по-прежнему снимал фабрикант.
— Не одобряю. Но обещаю обдумать. Господа-товарищи, вы пришли как представляющие интересы имущего класса. Я крайне удручён оказанной вами поддержкой корниловскому мятежу. Молчать! — он выставил вперёд ладонь, загодя отметая возражения. — Пусть не вы лично, пусть кто-то из вас даже осудил хунту Корнилова. Важна суть. Хотите жить и по-прежнему кушать рябчиков, хрустеть французской булкой и попивать французскую шампань? Платите! И купите себе месяцы, а то и годы безбедной жизни. Чего не обещаю господам Рябушинскому, Морозову, Третьякову, Путилову и прочим скудоумным, осмелившимся поддержать Корнилова в бунте против Советов. Им точно дорога на паперть или бегство за границу.
Обсуждали ещё около четверти часа, потом кадеты и Кони потянулись к выходу, и Седов голосом Мюллера из «Семнадцати мгновений весны» попросил Какашкина задержаться. Когда дверь затворилась, живо прыгнул к сыну юриста, одной рукой схватил того за галстук, второй приставил «браунинг» к голове.
— Колись, падла, кто из моих стучит?
Кокошкин молчал, хлопая глазами, и до Седова дошло, что кадет просто не понимает жаргонизмы XXI века.
— Кто из моих людей и кому рассказывает о частных разговорах в этой комнате?
— Не могу знать, — полузадушено прошелестел тот. — Из вашего ближайшего окружения.
Дальнейшие расспросы ничего не дали, информация докатилась до этого кадра через третьи руки, а продолжать допрос с пристрастием, когда в приёмной Какашкина ждала беловоротничковая публика, было неуместно.
Тем более неловко, что взъерошенный и полузадушенный сын юриста при выходе натолкнулся на британского военного атташе, лощёного типа с характерными короткими усами и чуть удлинёнными бакенбардами, в офицерской форме и с тростью. Англичанин, хоть и скрыл эмоции под маской безразличия, был несколько шокирован. С союзником Седов вёл себя ещё резче, сковывал его только английский язык, также изменившийся за последнюю сотню лет. Председатель не знал, поймёт ли бритиш, услышав Get the fuck out of here, что его посылают дальше, чем в жопу, или в 1917 году те же слова имеют иное значение.
— Первое. Если правительство Его Величества признаёт Совнарком России как законное и полномочное правительство, правомочный преемник прежних властей империи, где официальная нота? Где верительные грамоты? Вместо этого приползает… ещё раз, как вас там?
— Полковник Гамильтон.
— Да, вот такой из себя сэр. Просто узнать: а что это у вас делается? В то время, как мы ведём войну. Вроде бы даже на одной с вами стороне.
— Эскьюз ми, сэр председатель! — дипломат проглотил хамство Седова, не позволив возмущению выплеснуться наружу, иначе оно затопило бы кабинет не менее чем по щиколотку. — Кабинет Его Величества готовит соответствующие заявления. Но мне поручено предварительно узнать вашу позицию.
— Очень славно. Если мы воюем с Германией, то о’кей, признайте советское правительство. Если подозреваете, что готовим сепаратный мир с кайзером, то никакого признания? Вижу, попал в точку. Успокойте своих: из войны мы не выходим, а хотелось бы. Пока германцы ощущают силы дальше двигать на восток, они ни на какой сепаратный мир не пойдут. Даже предложи им всю Россию до Урала.
— Премного благодарен за ясность, — чуть склонил голову дипломат, ощутивший, что не зря терпит выходки этого русского еврея. — Поясните вашу позицию относительно финансовых задолженностей.
В той жизни Ленин безоговорочно послал французов и англичан с этой царской задолженностью в сторону Get the fuck out of here, что потом аукнулось проблемами ещё худшими.
— Мы погасим все долги и царского, и Временного правительства, даже самые нелепые. Но весьма не сразу. Экономика разорена войной. Суммы незыблемы, сроки обсудим, когда последует официальное признание. Вы удовлетворены?
В молодости Седов балдел от песни I Can’t Get No — Satisfaction группы The Rolling Stones, которую атташе не мог слышать — сочинившие её музыканты здесь не родились. Никакого «сатисфекшн», то есть удовлетворения, британец чувствовать не мог, он надеялся получить ответ — когда долги перед Антантой Россия погасит целиком и полностью.
Облом.
Всё, что сэр полковник унёс в клюве, так это заверения о невыходе из войны и более чем туманное обещание активизации на фронте, приправленное просьбой о военной и экономической помощи, если англо-французское командование заинтересовано в сохранении Восточного фронта. Оба понимали, что эта просьба — простое сотрясение воздуха, через три года после начала Великой войны обе западные империи Антанты получили настолько обширные пробоины в финансах, что, будь они кораблями, давно пошли бы ко дну.
