Фашистское движение Муссолини имело много общих черт не только с нацизмом, но и с другими правыми экстремистскими движениями, например в Венгрии, где Дьюла Гёмбёш называл себя «национал-социалистом» уже в 1919 г. Итальянский фашизм был жестоким, активным, он презирал парламентские институты, он был милитаристским и восславлял конфликты и войны. Он жёстко противостоял не только коммунизму, но и, что более важно, социализму и либерализму. Он провозглашал построение общества, в котором классовые интересы и народное представительство заменялись устанавливаемыми сверху институтами, не учитывавшими классовое деление и, таким образом, объединявшими нацию. Он был крайне негативно настроен по отношению к феминизму и утверждал, что в государстве мужчины должны управлять, а роль женщин должна в основном сводиться к рождению и воспитанию детей. В фашизме вождь становился непререкаемым авторитетом, истиной в последней инстанции. Он поддерживал культ молодости, объявляя о намерении смести все старые институты и традиции и создать новый вид человеческого существа, жёсткого, неинтеллектуального, современного, нерелигиозного и в первую очередь фанатически преданного своей нации и расе[455]. Во всех этих отношениях он представлял собой модель и полную параллель возникающей нацистской партии.

Таким образом, ранний нацизм, как и мириады конкурирующих крайне правых движений в послевоенные годы, полностью соответствовал более широкой тенденции становления европейского фашизма. Долгое время Гитлер видел в Муссолини пример для подражания. «Марш на Рим» стимулировал возникновение фашистских движений в Европе так же, как марш на Рим Гарибальди и последующее объединение Италии стимулировали националистические движения Европы около шестидесяти лет назад. Казалось, что история взяла направление, угодное Гитлеру, дни демократии были сочтены. Когда ситуация в Германии стала все быстрее ухудшаться в 1922–23 гг., Гитлер начал полагать, что мог бы предпринять такой же шаг в Германии, какой Муссолини сделал в Италии. Когда правительство Германии отказалось от выплат репараций и французские войска оккупировали Рур, немецкие националисты взорвались от унижения и ярости. Потеря республикой своей легитимности была неизмерима, правительство должно было показать, что каким-то образом противодействует оккупации. Широкая кампания гражданского неповиновения, поощряемая правительством, привела к дальнейшим репрессиям со стороны французов, с арестами, заключениями под стражу и увольнениями. Среди многих примеров французских репрессий националисты вспоминали, как один ветеран войны, служивший на железной дороге, был выкинут с работы и депортирован со своей семьёй за прогерманскую речь, произнесённую у военного мемориала. Другого человека, учителя, постигла такая же участь, когда он попросил своих учеников демонстративно повернуться спиной к проходящим французским войскам[456]. Школьные банды брили наголо женщин, подозреваемых в «постыдных связях с французами», а другие демонстрировали свой патриотизм в менее яркой форме, добираясь до школы пешком, а не на поездах, которые контролировались французами. Некоторые рабочие активно пытались саботировать во время оккупации. Один из них, Альберт Лео Шлагетер, бывший солдат добровольческого корпуса, был казнён за свои действия, после чего правые националисты, возглавляемые нацистами, сразу же взяли этот случай на вооружение как пример жестокости французов и слабости берлинского правительства и превратили Шлагетера в популярного националистического мученика. Простои в работе производственных предприятий ещё больше усугубляли и без того ужасные финансовые проблемы[457].

У националистов было мощное оружие пропаганды, связанное с присутствием во французских оккупационных войсках чернокожих солдат из колониальных отрядов. Расизм был характерен для европейских обществ в годы между войнами, как, собственно, и для США и других стран. Европейцы в массе своей считали, что темнокожие люди были низшими человеческими существами, дикарями, а миссия белого человека состояла в том, чтобы приручить их[458]. Использование колониальных войск британцами и французами в ходе Первой мировой войны породило множество уничижительных комментариев в Германии, однако именно их присутствие на территории самой Германии, в первую очередь в оккупированной долине Рейна, а потом в 1923 г. во время недолгого французского марша в Рур, положило начало яростной расистской пропаганде. Многие немцы, проживавшие в долине Рейна и Сааре, чувствовали себя униженными, потому что, как позже сказал один из них, «сиамцы, сенегальцы и арабы стали хозяевами нашей родины»[459]. Вскоре карикатуристы начали разжигать расистские и националистические настроения своими рисунками, где жестокие чёрные солдаты уносили невинных белых немецких женщин к судьбе, худшей чем смерть. Для правых это стало мощным символом национального унижения Германии в годы Веймарской республики, а миф о массовых изнасилованиях немецких женщин французскими колониальными войсками стал настолько распространённым, что нескольким сотням детей от смешанных расовых браков, которые жили в Германии в 1930-х, приписывалось именно такое происхождение. На самом деле подавляющее большинство из них были детьми от брачных союзов между немецкими колонистами и женщинами из туземных африканских колоний Германии, родившимися ещё до войны[460].

В то время как нацисты и многие другие, думавшие как они, в полной мере эксплуатировали эти страх и негодование, правительство в Берлине, казалось, было неспособно что-либо предпринять. Стали множиться теории заговора. Гитлер был не единственным, кто рассматривал вариант марша на Берлин: «национал-большевик» Ганс фон Хентиг, который стал одним из самых выдающихся криминалистов Германии после 1945 г., также начал собирать оружие и войска в отчаянном стремлении использовать коммунистическую партию в качестве союзника в силовом захвате власти с целью аннулировать Версальский мирный договор[461]. Эта идея была не слишком реалистичной для любого, кто попытался бы претворить её в жизнь, — и федеральная структура, и конституция Германии делали повторение итальянского сценария крайне маловероятным. Тем не менее она быстро дала корни. Гитлер начал массированное пропагандистское наступление, обвиняя берлинских «ноябрьских преступников» в слабости и наращивая интенсивность общественных демонстраций против французов.

Его планы в то время получили серьёзную поддержку за счёт присоединения группы новых и очень полезных для нацистского движения сторонников. Среди них был Эрнст «Путци» Ханфштенгль, известный в высшем обществе человек, наполовину американец, из семьи обеспеченных издателей и торговцев картинами, снобизм которого не позволил ему полностью попасть под влияние Гитлера. Однако Ханфштенгль считал, что мелкобуржуазная простота Гитлера — его ужасный художественный вкус, невежество в отношении вина, неловкая манера держаться за столом — только подчёркивала его искренность. Отсутствие изысканности было обязательным условием для его сверхъестественной способности находить подход к массам. Как и многие другие почитатели Гитлера, Ханфштенгль сначала встретился с ним на одном из выступлений, в свою очередь Гитлер был поражён изысканностью приёма Ханфштенгля и любил слушать, как тот играет Вагнера на пианино, маршируя по комнате и дирижируя руками в такт движению музыки мастера. Важно то, что Ханфштенгль представил Гитлера влиятельным людям в высшем обществе Мюнхена, включая издателей, бизнесменов и армейских офицеров. В таких кругах считали занятным покровительствовать ему, этих людей забавляло, когда он появлялся на их изящных вечерах одетый в армейский мундир, с хлыстом в руке. Кроме того, они в достаточной мере разделяли его убеждения, чтобы давать ему взаймы, как это делала жена производителя роялей Бехштейна, и поддерживать его другими способами. Однако только самые горячие поклонники, такие как бизнесмен Курт Людеке, давали Гитлеру деньги в более или менее серьёзных объёмах. Поэтому нацистской партии приходилось полагаться на своих друзей на высоких постах, таких как бывший дипломат Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, которому удавалось направлять в их сторону небольшой поток денежных средств, предназначенных Людендорфу, но основным источником дохода для партии по-прежнему были членские взносы[462].