Самая влиятельная ветеранская организация полностью разделяла эти чувства и решительно выступала за реанимацию старой имперской системы, под знамёнами которой сражались её участники. Известная как «Стальной шлем, союз фронтовиков», она была основана 13 ноября 1918 г. Францем Зельдте, владельцем небольшого лимонадного завода в Магдебурге. Родившийся в 1882 г., Зельдте был активным членом студенческих дуэльных обществ, позже он воевал на западном фронте, где получил медаль за храбрость. На одном из ранних собраний, когда люди в аудитории поставили под сомнение его приверженность националистической идее, Зельдте демонстративно помахал перед ними культей левой руки, которую потерял в битве на Сомме. Инстинктивно осторожный и консервативный, он предпочитал ставить акцент на том, что основной функцией «Стального шлема» была финансовая поддержка старых солдат, переживающих трудные времена. Он быстро попал под влияние более сильных личностей, особенно тех, чьи принципы были более твёрдыми, чем его собственные. Одной из таких личностей был его товарищ, руководитель «Стального шлема» Теодор Дюстерберг, ещё один бывший офицер, сражавшийся на западном фронте до перевода на штабную работу, заключавшуюся, в частности, в поддержании контактов с союзными странами, Турцией и Венгрией. Дюстерберг родился в 1875 г., получил образование в военной кадетской школе и был прусским офицером классического образца, одержимым дисциплиной и порядком, негибким и несгибаемым в своих политических убеждениях и, как Зельдте, полностью неспособным принять мир без кайзера. Поэтому они оба считали, что «Стальной шлем» должен быть «выше политики». Но на практике это означало, что они хотели прекратить партийное разделение и восстановить патриотический дух 1914 г. В Берлинском манифесте организации от 1927 г. заявлялось: ««Стальной шлем» объявляет войну мягкотелости и трусости, которые ослабляют и разрушают представление о чести немецкого народа, отрицая право на защиту и волю защищаться». В манифесте денонсировался Версальский мирный договор, выдвигалось требование восстановить чёрно-бело-красный национальный флаг бисмаркского рейха, а экономические проблемы Германии приписывались «недостатку жизненного пространства и территорий, на которых можно работать». Для реализации этой программы требовалось сильное руководство. Дух товарищества, рождённый в войне, должен был стать основой для национального единства, которое позволило бы преодолеть существующие партийные разногласия. В середине 1920-х стальные шлемы с гордостью заявляли, что их численность достигает 300.000 человек. На улицах во время своих маршей и съездов члены организации являли собой грозную и явно милитаристскую силу. В 1927 г., действительно, не меньше 132.000 человек в военной форме приняли участие в берлинском марше с целью продемонстрировать свою лояльность старому порядку[186].

Для большинства немцев, как и для стальных шлемов, травма Первой мировой войны и особенно шок от неожиданного поражения оказались неизлечимы. Когда немцы говорили о «мирном времени» после 1918 г., подразумевался не тот период, в котором они фактически жили, а период до начала Великой войны. Германии не удалось осуществить переход от войны к миру после 1918 г. Вместо этого она осталась в состоянии войны с самой собой и с остальным миром, так как, пережив шок от Версальского мирного договора, политические организации самого разного толка были полны мрачной решимости отменить его основные положения, восстановить потерянные территории, перестать выплачивать репарации и снова возродить Германию в роли государства, доминирующего в Центральной Европе[187]. До 1914 г. в немецком обществе и культуре были широко распространены милитаристические модели поведения, однако после войны они стали повсеместными. Язык политики был наполнен военными метафорами, любая другая партия была врагом, подлежащим уничтожению, а борьба, террор и насилие стали широко применяться в качестве легитимных средств в политической борьбе. Повсюду были униформы. Переиначивая известное изречение военного теоретика начала XIX века Карла фон Клаузевица, политика стала войной, осуществляемой другими средствами[188].

Первая мировая война узаконила применение силы даже в большей степени, чем объединительные войны Бисмарка в 1864–70 гг. До войны немцы, даже имея противоположные политические убеждения, могли обсуждать их без обращения к силе[189]. Однако после 1918 г. всё стало совершенно по-другому. Изменение климата уже можно было наблюдать на парламентских заседаниях. Они оставались относительно благопристойными во время империи, однако после 1918 г. слишком часто оборачивались перебранкой, каждая сторона демонстрировала открытое презрение к другой, а председатель не мог поддерживать порядок. Тем не менее ситуация была гораздо хуже на улицах, где противоборствующие стороны организовали вооружённые отряды головорезов, драки стали обыденным явлением, избиения и убийства тоже не были редкостью. Среди осуществлявших такие акты насилия были не только бывшие солдаты, но и подростки, и молодёжь до тридцати лет — люди, которые были слишком молоды, чтобы самим участвовать в войне, и для которых насилие стало способом подтвердить своё право голоса перед лицом мифа о старом поколении фронтовых солдат[190]. Типичным был опыт молодого Раймунда Претцеля, сына обеспеченного крупного госслужащего. Годы спустя Претцель вспоминал, что между 1914 и 1918 годом они со своими школьными друзьями постоянно играли в военные игры, с жадным интересом следили за репортажами с полей сражений и вместе со всем своим поколением «воспринимали войну как великую, захватывающую и увлекательную игру между странами, которая доставляла гораздо больше удовольствия и морального удовлетворения, чем что-либо, что можно было предложить в мирное время, и это, — добавлял он в 1930-х гг., — стало фундаментом нацизма»[191]. Война, военные конфликты, насилие и смерть для них часто были лишь абстрактными понятиями, которые пропаганда представляла как героические, необходимые и патриотические деяния[192].

В скором времени политические партии стали сотрудничать с вооружёнными отрядами в униформе, военизированными группами, которые были нужны, чтобы обеспечивать порядок на собраниях, производить впечатление на публику во время военизированных маршей по улицам, а также запугивать, избивать и при случае убивать членов групп, относящихся к другим политическим партиям. Отношения между политиками и отрядами часто были очень напряжёнными, и последние всегда сохраняли относительную автономность, однако, как правило, их политическая ориентация была вполне очевидна. «Стальной шлем», представлявший собой якобы исключительно ассоциацию ветеранов, не оставлял сомнений относительно своих полувоенных функций, когда его участники проходили парадом по улицам или участвовали в потасовках с противоборствующими группами. Связи «Стального шлема» с крайне правыми стали намного теснее с середины 1920-х, когда руководители организации заняли более радикальную позицию, запретили членство для евреев, несмотря на то что изначально предполагалось, что организация будет открытой для всех бывших солдат, и среди них было достаточно еврейских ветеранов, нуждавшихся в поддержке так же, как и остальные. Кроме того, националисты основали собственные «бойцовые лиги», которые они могли с меньшими усилиями склонить на свою сторону, чем запутавшихся и разобщённых стальных шлемов. В 1924 г. социал-демократы сыграли основную роль в учреждении государственного чёрно-красно-жёлтого флага. Они выразили свою лояльность республике, включив в свою эмблему цвета её флага, хотя поддерживали и гораздо более противоречивую концепцию рейха. А коммунисты учредили Союз бойцов красного фронта, причём сам термин «красный фронт» стал красноречивым включением военной метафоры в политическую борьбу[193]. На крайне правом краю находились другие, не столь крупные «боевые союзы», сливавшиеся с незаконными, заговорщическими группами, такими как Организация Эшериха, тесно связанная со «Стальным шлемом», и Организация «Консул», которая принадлежала к мрачному миру политических убийств и ликвидаций. Отряды людей в униформах, марширующих по улицам и вступающих в жестокие схватки между собой, стали обычным явлением в Веймарской республике, дополняя атмосферу насилия и агрессии в политической жизни[194].