— Надо долбануть! — заорал пригнувшийся Муха, двигаясь за медленно вращающимся колесом машины.

— Самый верх хребта! Юго-восток! У скалы, похожей на голову лошади! — крикнул я.

Муха передал мои слова наводчику, и башенка БТР сдвинулась с отчетливым железным лязгом. Указала стволом пулемета на душманов. И открыла огонь.

Столб огня вырвался из дула КПВТ. Казалось, он пылал три секунды. Но этого было достаточно, чтобы погрузить место, где шли духи, в хаос. Тропу меж скал тут же заволокло пылью, полетели осколки, нет, целые куски камней и ошметки сырой почвы.

К этому моменту вражеский огонь стих. Духи дрогнули. Погранцы провожали немногочисленных отступающих и показавшихся из укрытия духов короткими очередями и одиночными.

Бой стих так же быстро, как и начался.

Пограничники оставались начеку, наблюдая за склоном, где только что сидела группа духов.

— Остановить! Остановить машины! — распорядился Муха по рации.

К этому моменту я быстро шел в конец колонны, туда, где бойцы тащили раненого Смыкало, чтобы тот оставался в укрытии.

Когда я приблизился, все стало ясно.

Смыкало лежал на спине. Китель на груди пограничника пропитался кровью. Лицо его застыло в каком-то удивленном выражении.

Вокруг него стояли бойцы. Это были Бычка, Пчеловеев и Звягинцев. Бычка сидел рядом с телом Смыкало и безучастно смотрел тому в лицо. Пчеловеев и Звягинцев стали над ним. Вся троица будто бы застыла без всякого движения.

— Сразу? — спросил я. — Или жил еще какое-то время?

Бычка обернулся. Лицо солдата оказалось угрюмым и скорбным. Но глаза выражали отнюдь не скорбь. В них горела тихая, но отчетливая, сдерживаемая бойцом ярость.

— Сразу. Наповал, — констатировал Пчеловеев тихо.

Звягинцев, казалось, хотел что-то сказать, даже рот открыл. Но заговорил не сразу. Сначала вздохнул.

— Я ж… Я ж рядом с ним сидел, — сглатывая острый ком, сказал он. — Вот я, а вот он… И…

— Закрой пасть… — вдруг прошипел Бычка. — Хлебало закрой!

— Сашка, ты чего? — удивился и испугался Звягинцев.

— А того…

— Да я ж просто так сказал, — развел руками Звягинцев.

— Погиб он! — Бычка вспыхнул. — Погиб! А ведь с самого начала с нами был!

— Я…

— А ты только и можешь зубаскалить, что не ты под пулю попался!

— Зубаскалить, значит… — зашипел Звяга.

— Отставить, — сказал я спокойно, но твердо.

Ругающиеся погранцы, казалось, вздрогнули от звука моего голоса. Все втроем уставились на меня.

Я наградил Смыкало последним взглядом.

— Добрый солдат погиб, — сказал я. И на мгновение замолчал.

Окружавшие нас бойцы склонили головы. Но лица этих троих остались угрюмыми. А Бычкино еще и злым.

— Но сейчас нету у нас времени его оплакивать, — продолжил я громче, так, чтобы все слышали. — Как вернемся, тогда горевать будем. А сейчас — заверните его в плащ-палатку. Погрузите в машину.

Тут подоспел освободившийся Муха. Он стал протискиваться сквозь спины бойцов, но те, заметив, что идет командир, расступились сами.

Муха глянул на погибшего.

Я заметил, что глаза его на миг округлились от удивления и шока, но Муха быстро взял себя в руки. Потом зло сплюнул.

— Доложим на «Вертушку», пускай связываются с заставой. Погибшего как-то надо эвакуировать, — сказал Муха по-офицерски жестко. Но я слышал, как едва заметно подрагивает его голос. Правда, сомневаюсь, что остальные погранцы слышали это.

Муха обернулся ко мне, заглянул в глаза.

— Кажется, — начал он, — кажется, на Клыке нам придется подзадержаться.

Турсан-Ага наблюдал, как оставшиеся в живых моджахеддин заходят в небольшую, но имеющую очень широкий зев пещеру, сокрытую в горах.

Как усталые, помятые, раненые, они усаживаются у камней и сводчатых стен.

— Пятнадцать человек вернулось, — проговорил ему Абдул Хазали, тощий моджахед с очень смуглым, почти черным от высокогорного солнца лицом. — Десятерых мы потеряли.

— А забрали одного, — сказал Турсан-Ага тихо. — Никак мы прогневали Аллаха, раз уж он не дал нам убить больше шурави…

— Уважаемый Турсан-Ага… — заговорил Абдул Хазали, ссутулившись.

Он был выше старого Турсан-Аги, но сейчас заглянул ему в глаза снизу вверх. Заискивающе, словно шакал, посмотревший на тигра.

— Нужно отойти. Люди устали и…

— Мы прогневали Аллаха, Абдул, — сказал Турсан-Ага как-то удивленно и даже возмущенно. — Разве ты не понимаешь? Прогневали тем, что сражались недостаточно рьяно. Тем, что убили мало шурави сегодня. Разве таков, по-твоему, должен быть джихад?

Абдул Хазали опустил глаза.

— Нет… Не таков, уважаемый Турсан-Ага.

— Пусть люди отдохнут и поедят, — старый командир приосанился. Погладил большую, серую, а еще грязную от пыли бороду. — Пусть перевяжут раны. Потом мы догоним шурави. Но действовать будем уже иначе.

Абдул Хазали очень хотел возразить старому, но очень крепкому и грузному командиру моджахедов, но не решился. Только покивал:

— Да, уважаемый Турсан-Ага. Как пожелаете.

— Этого желаю не я, — отрезал тот, — этого хочет Аллах. Аллах наказывает нас за нерешительность и…

— Как ты там говоришь? — раздался вдруг низкий, хрипловатый и очень вкрадчивый голос. — Аллах наказывает тебя?

Душманы тут же повскакивали с земли. Забряцали оружием. Абдул Хазали вскинул автомат. Турсан-Ага же лишь переложил свою старую винтовку Ли-Энфилд из левой руки в правую.

Винтовка была видавшей виды, но Турсан-Ага считал, что это и есть истинное оружие моджахеддина.

— Аль-Асих… — прошипел Турсан-Ага так, будто бы почувствовал на губах яд.

Из темноты на свет вышел он. За ним почти тут же возникли еще трое бойцов.

«Бойцов, солдат, но не моджахеддин», — подумал Турсан-Ага.

Аль-Асих шагнул вперед. Полностью обнаружил себя, позволив солнцу, заглядывающему сквозь зев пещеры, осветить свое лицо.

Лицо было вытянутое, сухощавое, с острыми чертами и высокими скулами. Волосы закрывал капюшон советского, но серьезно модифицированного Аль-Асихом маскхалата.

Кожа Аль-Асиха казалась сухой и в то же время гладкой, словно воск. А еще — очень загорелой, почти побронзовевшей.

Но сильнее всего выделялись глаза. Карие, почти желтые, они, тем не менее, не казались теплыми, как бывает у кареглазых людей. Скорее напоминали чуткие, внимательные глаза хищного охотника.

Турсан-Ага знал этого человека. Знал давно и достаточно хорошо, чтобы ненавидеть его.

— Что ты тут делаешь, наемник? — бросил Турсан-Ага с отчетливо слышимым в голосе презрением.

— То же что и ты, старик, — одними губами улыбнулся Аль-Асих, — я привел своих людей сюда, в это безопасное место, чтобы отдохнуть.

— Ну тогда забейся в самую темную нору, туда, где тебе самое место.

Аль-Асих кратко рассмеялся. Он расслабленно, почти вальяжно направился к Турсану. Крепкие, напряженные, словно пружины, бойцы пакистанского наемника тоже шагнули следом, но замерли на почтительном расстоянии.

И все же Турсан-Ага знал, насколько быстро оружие может оказаться в их руках. А еще знал, что каждый из этих закаленных сотнями боев солдат стоит десятка его собственных моджахедов, которые только вчера оставили соху и взяли в руки оружие.

— Непременно… Непременно уйду, дорогой Турсан-Ага, — Аль-Асих остановился напротив Турсана. Но гораздо ближе, чем следовало бы. — Но разве ж я могу отказать себе в том, чтобы поблагодарить тебя за оказанную услугу?

Турсан-Ага поморщился.

— О чем ты говоришь?

— Твоя самоубийственная атака затормозила русских. Пусть и ненадолго, но затормозила. И теперь у меня будет больше времени, чтобы забрать того, за кем я пришел.

Турсан-Ага нагло хмыкнул. Он не привык к этому, но сейчас собрал в кулак всю свою спесь, которая у него еще оставалась к его неполным пятидесяти годам. Собрал, чтобы выразить Аль-Асиху свое пренебрежение.

— Через два часа шурави доберутся до Клыка, — сказал Турсан-Ага. — К этому времени мы примкнем к группе Сахибзада. И вместе заставим безбожников отступить. Не дадим им пройти дальше Каменного Кабана.