Я настолько сильно привык видеть вокруг себя закалённых марш-бросками и постоянным движением пограничников, что десантники показались мне на мгновение людьми совершенно иной породы.

Если погранцы в массе своей были худощавыми и подтянутыми, то бойцы ВДВ выглядели иначе. В массе своей они показались мне ниже, но кряжистее. Широкие плечи, широкие ноги, тела и шеи. Квадратные, суровые лица.

Но сильнее всего их выделяла походка.

Если пограничники, привыкшие двигаться с соблюдением мер маскировки, ходили аккуратным, пружинящим, почти касьим шагом, то десантники двигались вразвалку. Они шагали широко, словно моряки, борющиеся с постоянной качкой своего судна.

Именно таким вот, широким, медвежьим шагом к нам и приблизился командир десантников.

Как бы между делом, командир спросил неведомо у кого:

— Что? Сдались? Ну ладно.

Потом, не удостоив взглядом подчинённых, офицер принялся раздавать приказы:

— Занять позиции вокруг пещеры и в туннеле. Организовать круговую оборону, — сказал он низковатым, но всё ещё несущим в себе юношеские нотки голосом.

— Есть!

— Есть!

— Обыскать и по возможности допросить пленных!

— Есть!

— Есть!

— Есть!

Десантники отвечали своему командиру чётко и быстро. Так, будто каждый уже чётко осознавал свою роль в отданном приказе.

— И того сукина сына, что мы взяли, тоже сюда тащите, — приказал он.

— Есть, товарищ лейтенант!

Приблизившись, он обвёл нас всех суровым, требовательным взглядом.

— Кто старший по званию?

— Я, — ответил я спокойно и даже буднично. — Старший сержант Селихов.

Взгляд командира тут же сконцентрировался на мне. Несколько мгновений офицер рассматривал меня.

Потом кратко кивнул и нахмурился. Внезапно для всех он просто взял и отдал мне честь.

— Красавцы, — сказал он. — Мощные вы ребята. Тут больше ничего не скажешь.

Пограничники несколько удивлённо переглянулись.

Потом лейтенант вдруг громко спросил:

— Пограничники, что ли?

— Так точно, товарищ лейтенант, — ответил Бычка с усталой гордостью и даже приосанился.

Остальные погранцы молчали. Поглядывали то на притихших пленных, то на суетящихся вокруг нас десантников равнодушно-усталыми взглядами.

— Потом лейтенант вдруг спросил:

— Пашка! Селихов! А это не твой брат, случайно?

В это мгновение я почувствовал, как моя душа встрепенулась, подобно воробьишке, решившему размять крылья.

По пальцам рук и ног пошла тёплая, вызвавшая колкие мурашки волна. Это моё тело так отреагировало на волнительное предвкушение. Предвкушение того, что сейчас я могу вновь увидеть родного человека.

Впрочем, внешне я никак не показал свои эмоции. Остался так же холоден и сосредоточен, как обычно.

И тем не менее я посмотрел вглубь пещеры над плечом командира десантников. Тот тоже обернулся туда, куда указал мой взгляд.

Из тени вышел Саша. А потом застыл на месте, как громом поражённый.

Он изменился.

Когда мы с ним призывались, то походили на тощих дворовых пацанов с острыми, рублеными чертами лиц и всклокоченными волосами. Тогда нас действительно нельзя было различить невооружённым взглядом.

Сейчас же различия стали разительными.

Саша покрупнел и возмужал. Его плечи раздались вширь. Грудь и конечности округлились. Лицо потеряло те самые острые пацанячьи черты — скулы сгладились, подбородок сделался мощнее. На шее и открытых предплечьях проступили крупные мускулы.

Если я походил на напряжённую, лёгкую и постоянно скрученную стальную пружину, то Саша напоминал тяжёлый угловатый слиток железа. Твёрдый, но лишённый всякой гибкости.

Теперь он стал похожим на меня в моей прошлой жизни.

Так разная специфика службы отразилась на двух так похожих братьях-близнецах. Перековала их молодые, гибкие тела и заточила под разные, определённые этой же службой задачи.

И только взгляд его почти не изменился. Он остался таким же открытым и… добрым. Но, казалось, лишился прежней мальчишеской наивности.

— Братик?.. — Сашка было шагнул ко мне.

Потом замер, глянув на лейтенанта, как бы выспрашивая у него разрешения на внезапный порыв.

Лейтенант ничего не сказал. Но и ничего не запретил. Он только отвел взгляд, посмотрев на пленных.

Вымуштрованный Сашка тут же уловил разрешение в этом жесте командира. Он одним движением откинул автомат, висящий на груди, за спину и тут же быстрым, широким шагом направился ко мне.

Но не доходя буквально двух шагов, он замер. Широко раскрыл глаза, будто бы не веря в то, что видит. В них, в этих глазах на миг отразилось настоящее, совершенно неподдельное детское смятение.

— Паша… — тихо, почти беззвучно произнёс Сашка.

Даже я не услышал собственного имени, от которого давно отвык. Только и смог, что прочитать его по Сашкиным губам.

— Здравствуй, Паша, — с улыбкой сказал я, назвав брата собственным именем.

Саша потянулся к своему лицу. Грязноватыми пальцами коснулся лба, щёк. Со стороны казалось, будто бы он вытирает пот. Но я понимал — Сашка будто бы не верит своим глазам, что встретил меня. Казалось, на миг он подумал, будто бы всё это сон.

Будто бы ему снится, что он нашёл меня здесь, в этих пещерах, только недавно освободившимся из плена и чуть не погибшим на последних рубежах обороны.

Всё в Саше — его взгляд, его поза, его движения и жесты — как бы говорило: «Ты здесь? И я здесь? Мы оба вместе?»

Я улыбнулся и едва заметно кивнул.

«Да. Мы здесь, — как бы ответил ему я. — Сейчас мы вместе. И мы оба живы».

Сашка медленно опустил руку от лица. Я видел, как он переминается с ноги на ногу. Как дотла сжимаются его пальцы от удивления и нервного напряжения.

А потом мы ринулись навстречу друг другу. Ринулись и с гулким хлопком обнялись.

— Пашка… Ну ты и падлюка… Чего ж ты не отвечал на письма-то? — шептал мне Саша тихим, дрожащим голосом. — Чего ж ты пропал, говнюк этакий… Я уже грешным делом думал…

— Потом расскажу, Сань, — похлопал я его по спине. — Тихо-тихо. Не жми так. А то разжирел на казённых-то харчах. Сил нету.

А ведь и правда, с тех самых пор, как на Шамабаде началась заварушка с «Призраками» и подставными офицерами, не было у меня времени писать Сашке. Не было даже времени читать письма, что мне от него приходили.

Я понимал, что когда-нибудь Сашка мне это припомнит. Возможно, даже будет дуться несколько дней, как обиженный мальчишка. И всё же в конце концов поймёт.

Но он, казалось, понял всё гораздо быстрее, чем я ожидал.

Сашка отстранился, быстро, торопливо покивал. Потом вдруг взял и утёр заблестевшие глаза.

Я усмехнулся.

Всегда он такой был, этот Сашка.

Я, как старший брат, с самого детства привык скрывать свои эмоции. Привык, в какую бы пацанячью переделку мы ни попадали, говорить ему: «Нормально, прорвёмся».

Сашка же приучился быть под моей защитой.

Нет, что бы с нами ни случалось, оба мы с ним никогда не жаловались ни мамке, ни тем более отцу. Лишь мне Сашка мог сказать о том, что у него на душе. Сказать и не стесняться.

И пусть теперь он мужчина, солдат, что может постоять и за себя, и за других, этой привычки он не потерял.

Она лишь немного видоизменилась, ведь Саша ничего мне не сказал. Только показал. Показал свои блестящие глаза.

И всё же, стесняясь заинтересованных взглядов сослуживцев и моих погранцов, он опустил голову, сделав вид, что в глаза ему попала злая афганская пыль.

— Ну всё, — подал голос лейтенант. — Побратались и хватит.

Потом он глянул куда-то в сторону пещеры и тут же сказал:

— О! Малинков, Гаспарян! Тащите этого сюда! Посадите к остальным.

Мы с Сашей обернулись.

Я нахмурился, когда увидел, как из темноты пещеры десантники выводят пленённого ими Шахина.

Душман, опустив голову, понуро прихрамывал. Но потом вдруг поднял взгляд.

Словно хищник, он безошибочно вычислил среди остальных, собравшихся тут людей, свою цель. Шахин посмотрел на меня.