У нас нет документального подтверждения проблем Лоренцо из-за его возможного политического противостояния фашистам. Его имя отсутствует в списке 670 антифашистов, побывавших в фоссанской тюрьме Санта-Катерина за 20 лет фашизма (среди них были и «знаменитые» заключенные вроде рабочего-коммуниста Ремо Скаппини[169], будущего участника восстания в Генуе, которому в апреле 1945 года сдался гитлеровский генерал[170]). Лоренцо жил менее чем в двух сотнях метров от тюрьмы Санта-Катерина. Но это не означает, что он был примерным членом общества, — как раз наоборот.
2
Вероятно, Лоренцо охотно пускал в ход кулаки[171] — особо часто в «Пигере» (старожилы Бурге иногда перешептываются об этом между собой[172]) или когда решал, что его терпение лопнуло. Мы вряд ли узнаем какие-нибудь подробности, но, судя по воспоминаниям местных и тех, кто исследовал историю Лоренцо до меня[173], драки были едва ли не основным его занятием в свободное время. По крайней мере, до момента, когда он отправился в Аушвиц. Обратимся к местным источникам, которые позволят нам лучше понять исторический контекст, в котором тогда жил Лоренцо.
«Находиться в конфликте с кем-то… было своеобразным состоянием души, модус вивенди, нормой в отношениях, как между отдельными лицами, так и между сообществами», — пишет исследовательница Алессандра Демикелис в эссе «Доброе старое время» (Il buon tempo antico).
«Криминальные хроники кампаний Кунео в ХХ веке» (Cronache criminali dalle campagne cuneesi nel Novecento) частично помогают нам восполнить пробел в документации[174]. «Неумеренное потребление вина», считавшегося в то время «живительным нектаром»[175], способствовало яростным ссорам. В ход шли не только кулаки, но и заточки и «клинки из мира побежденных», как назвал их в своей книге Нуто Ревелли[176].
С окончания Первой мировой войны в сводках происшествий все чаще фигурировало оружие, в том числе огнестрельное. В том привычном мире «быть готовым» означало «быстро вступать в схватку»[177], и в остерию частенько приходилось захаживать полицейским патрулям. Самыми частыми преступлениями в начале XX века, которые совершались в состоянии опьянения, были нанесение телесных повреждений, а также клевета и оскорбления: в мире, «полном нищих, пьяниц, сумасшедших, шарлатанов, мошенников, слабые были обречены на поражение. Каждая деревня имела своего “дурака”, над которым насмехались просто потому, что он был не в себе или немного “странным”, не таким, как все»[178]. Как писал Нуто Ревелли, «в наших долинах сотни “слабых нервами”, алкоголиков, мизантропов — мир, который здоровые игнорируют, боятся или презирают»[179].
Там, где человек человеку волк — с ножом или без оного, с палкой или без нее (я склонен исключить наличие у Лоренцо огнестрельного оружия), — людям приходилось защищаться. И как гласит поговорка, «лучшая защита — это нападение»[180].
Газета Corriere Subalpino писала в 1914 году (Лоренцо тогда было 10 лет): «До недавнего времени многие искренне считали, что ни один хороший праздник не обходится без доброй драки…» Для пинков, тычков, укусов и палочных боев не требуется особого повода: «потасовки случались повсеместно» и «любой предмет мог стать оружием» (бутылка, камень, серп или дубинка). Чудо, если обходилось без жертв. Вот что пишет Демикелис.
Злоупотребление алкоголем и его последствия не сходили со страниц газет и не покидали залов судов. Ни один праздник, религиозный или народное гулянье, не обходился без обильного возлияния, за которым часто следовали преступные деяния.
Остерия была местом, где можно было расслабиться и отдохнуть, где поют, играют в карты или в морру[181], спорят и, конечно же, выпивают. В полицейских протоколах сохранились описания количества выпитого, и это всегда несколько литров на одного. Поэтому бывало достаточно одного неправильного слова — назвать кого-то прозвищем, которого тот на дух не переносит, или поспорить, кто кому сколько должен. Слово за слово — и начинается заварушка с ударами ногами, кулаками и ножом.
Подраться могли и в самой остерии, но чаще на улице, выйдя за порог, или неподалеку. Одурманенные винными парами и еще пару минут назад сидевшие за одним столом с яростью набрасывались друг на друга. Не счесть новостей о драках, закончившихся трагедиями. Чаще всего по причине применения холодного оружия — ножей с запрещенными в ту пору длинными лезвиями.
Нож был непременным спутником, почти продолжением руки крестьянина, пастуха, ремесленника; это оружие было настолько распространено, что неоднократно предпринимались попытки урегулировать владение им и использование, — учитывая легкость, с какой его пускали в ход[182].
В сборнике «За работой в Германии Гитлера. Рассказы и воспоминания итальянских эмигрантов 1937–1945» (Al lavoro nella Germania di Hitler. Racconti e memorie dell’emigrazione italiana 1937–1945), фундаментальной работе историка Чезаре Бермани, мы находим подтверждение гипотезы, что итальянцы экспортировали свой привычный образ жизни — modus vivendi — за пределы родной страны. Управляющий фермой неподалеку от германского Цоссена в 1941 году обратил внимание: итальянцы были «непослушными и нахальными», всегда работали «с дубинкой под рукой» и однажды трижды за день ударили одного из надсмотрщиков по лицу.
Итальянский эмигрант Джино Вермичелли, приехавший из Франции в Германию, говорил Бермани, что «люди, которые уезжают, всегда самые авантюрные и бесшабашные, следовательно, и самые боевитые».
Часто они еще и «беспринципные», в смысле, что этим людям на все плевать. Те, кто боятся Бога, сидят дома, а эти приносят тебе кучу проблем, занимаются черным рынком и все такое. Вот какие люди тогда эмигрировали, и какие-то качества в них, конечно же, могут нравиться, а какие-то нет, и это нормально. Потому что в этих эмиграциях поднимается на поверхность вся пена[183].
Чтобы у вас не сложилась неверная картина, стоит на минуту перенестись из первых десятилетий XX века в момент «возвращения» Лоренцо и сопоставить его реальный образ с персонажем «Передышки»[184] — Мавром из Вероны[185]. «Крепкий»[186] товарищ по комнате, которому «достаточно малейшего шороха»[187], и его «грудь начинает вздыматься, как морские волны с приближением бури»[188].
Он коренной веронец, потому что его настоящая фамилия Авезани и родом он из Авезы — района прачек на окраине Вероны, прославленного Берто Барбарани. Мавр уже старик, ему за семьдесят. Он крепок, жилист, высок ростом, держится прямо, еще силен, как вол, но движения уже скованы ревматизмом — сказываются и возраст, и годы тяжелой работы. Его лысый благородной формы череп окаймляет венчик белоснежных волос; худое, морщинистое лицо имеет характерный при желтухе оливковый оттенок, и глазные яблоки в кровавых прожилках сверкают желтизной. Взгляд из-под густых нависших бровей свиреп, как у цепной собаки.
В мощной и костлявой груди Мавра клокочет бешеная, неукротимая, безотчетная ярость, потому что он ненавидит все и вся: русских и немцев, Италию и итальянцев, Бога и людей, себя самого, всех нас, день и ночь, жизнь и судьбу, свое унаследованное от предков ремесло. Он каменщик и пятьдесят лет клал кирпичи в Италии, в Америке, во Франции, снова в Италии и, наконец, в Германии, и каждый положенный им кирпич скреплен его сквернословием. Ругается он беспрерывно и не по привычке, а осознанно, изощренно, безжалостно, замолкая, чтобы подыскать наиболее подходящее, наиболее точное слово, а если ему ничего не приходит в голову, начинает поносить самого себя и то самое слово, которое он никак не может найти[189], [190].
