Вот как описывал «Пигер» известный нам мэр Манфреди: «Тут каменщики и рыбаки, острые на язык любители непристойных шуток, грубые и жесткие; они демонстрировали свое презрение к любой власти и удобствам; вели убогую, пропахшую потом жизнь. Это было царство дона Бертотти, преподобного, которому известно все худшее и лучшее в этих людях. Это был мир женщин-портомоек, которые отбивали белье о камни…»[1177]
В «Пигере» забывались тяготы бытия. Как видно на одной из опубликованных Манфреди фотографий, там всегда было многолюдно: «Простой народ, грубый и искренний. Могли отвесить друг другу sganassoni — затрещину, но пара стаканов вина тут же скрепляла дружбу»[1178].
Мы не знаем, сколько именно выпивал Примо Леви, но он точно был умерен в выпивке. Сам он писал об этом совершенно ясно в антологии «В поисках корней» (La ricerca delle radici), представляя встречу с поэтом XVIII века Джузеппе Парини. Автор назвал его «одним из тех людей, с кем сквозь века хотелось бы поговорить и узнать его получше: может быть, за столом, вечером, на берегу какого-нибудь озера, за бокалом хорошего вина»[1179].
В рассказе «Калий»[1180] Леви писал о некоем spirito[1181] и о том, что при употреблении «алкоголь… веселит душу и греет сердце»[1182]. Примо, несомненно, знал и негативную сторону: возбуждающий[1183], опьяняющим[1184] и дурманящий эффект[1185] спиртного и понимал, «для чего нужен» алкоголь. На вершине, когда «слабнет хватка», он «снимает усталость, расслабляет, согревает и поднимает настроение» (рассказ «Медвежье мясо», La carne dell’orso; опубликован в 1961 году)[1186]. Но какая у этого цена…
Способ опьянеть, правда, смертельно опасный, был найден даже в лагере — глотнуть метанола, читаем мы в газете La Stampa за год до смерти Леви[1187]. Разумеется, Примо знал, каково это — «перебрать» «мутного, вязкого и кислого»[1188], что и описал в «Звездном ключе».
Вино никогда мне не благоприятствовало. Это оно погрузило меня в неприятное состояние униженности и бессилия; я не терял ясности, но чувствовал, как потихоньку слабею, и мне становится сложнее держаться на ногах. Я боялся момента, когда мне придется подняться с лавки, чувствовал язык связанным. Мое зрение неприятно сузилось, и я наблюдал, как торжественно разворачивались два берега реки, как бы через диафрагму или, вернее, как если бы перед моими глазами был один из тех маленьких театральных биноклей, которые использовали в прошлом веке[1189].
В следующем отрывке автор (с большой долей вероятности) списывает своего героя Фауссоне с Лоренцо: алкоголь «не затуманивал его разум, но как будто обнажал его, снимая защитную оболочку. Я никогда не видел его таким молчаливым, но странным образом это молчание делало нас ближе, а не отдаляло. Без жадности, но и без особого удовольствия он опрокинул еще один стакан, как будто принял лекарство»[1190].
Герой рассказа «Гости» (Ospiti) Санте замечает: «Уже давно я спокойно не ходил в остерию, потому что войти, выпить бокал и уйти — это как будто бы и не заходить вовсе»[1191]. И действительно, Лоренцо казалось, что выпивка «была необходима его обмену веществ, как вода земле»[1192].
Кому незнакомо, как действует алкоголь? У Леви был любимый сорт виски (в очень «британском» стиле — Ballantine’s[1193], [1194]); он умел наблюдать и, что существенно, талантливо передавать увиденное на бумаге. В «Передышке» описан пьяный в стельку советский капитан Иван Антонович Егоров: «огромные штаны доходили ему до подмышек»[1195], «погруженный в безутешную алкогольную тоску»[1196], разговаривал «с одной и той же замогильной интонацией»[1197], попеременно «икая и рыгая»[1198], [1199]. Все эти фразы, возможно, выглядят довольно бессвязно, но сквозь них, я полагаю, проступает образ Лоренцо[1200].
Остается еще вопрос языка — Леви понимал пьемонтский диалект[1201]: «Это был язык моего детства, на котором отец разговаривал с матерью, а она — с лавочниками»[1202]. Я думаю[1203], Примо и говорил на нем достаточно хорошо, и прекрасно сознавал разницу между ним и итальянским (или французским, английским, немецким[1204]) языком. Диалект — это «разговорный инструмент», а итальянский язык — «окаменевший»[1205] и «более всего подходящий для эпитафий на могильных плитах»[1206], [1207]. Вот как писал Леви об одном из своих персонажей:
Он… говорил на пьемонтском диалекте. Последнее обстоятельство меня смутило, потому что невежливо отвечать по-итальянски тому, кто говорит с тобой на диалекте: ты сразу же оказываешься по другую сторону барьера, попадаешь в разряд аристократов, благородных господ или, по выражению моего знаменитого однофамильца, луиджинцев[1208]. К тому же мой пьемонтский был настолько правильный грамматически и фонетически, настолько невыразительный и гладкий, заученный и безликий, что казался ненастоящим. В нем не было и следа атавистической непосредственности, он появился на свет за письменным столом при свете керосиновой лампы в результате прилежных занятий лексикой и грамматикой[1209], [1210].
В «Пигере» слетали все маски[1211]. Человек «воспитанный» и образованный, элегантный и грамотный, не умеющий выражаться непристойно[1212], сидел напротив Лоренцо — неотесанного и настоящего. Чертовски настоящего!
Леви был одним из лучших студентов-химиков на курсе, поэтому он пытался упорядочить хаос. Всегда удивительно спокойный[1213], Примо не умел «пускать в ход кулаки» даже для самообороны, хотя всегда держал удар[1214]. «Не потому, что считаю себя святым или мешает интеллектуальный аристократизм, а исключительно из-за неумения драться», — четко заявил он в конце жизни[1215], [1216].
