Автор Джулльермо Винченти цитирует записи Примо Леви и часть документации Яд Вашем, полученную от Ренцо, сына Примо. Единственный официальный след, оставшийся от Лоренцо в Фоссано, — памятная доска, открытая 25 апреля 2004 года на бульваре делле-Альпи по решению мэра Джузеппе (Беппе) Манфреди.

В 1993 году, за пять лет до того, как Лоренцо стал праведником народов мира, Беппе посвятил ему четырехстраничный панегирик, опубликованный в двухтомнике об истории города в XX веке[515]. В создании мемориальной доски поучаствовал и местный библиотекарь Джованни Менарди[516] — на ней фамилия «Пероне». Скромному и благородному сыну Фоссано посвящены следующие строки:

Это «необходимое, хотя и запоздалое признание», говорил библиотекарь Джованни Менарди историку Салери, вспоминая встречи с голландским режиссером Ивонн Шолтен (она хотела снять фильм о Примо Леви) и с Кэрол Энджер, работавшей над его детальной биографией[517].

Я бы хотел, чтобы стало ясно: в любом исследовании всегда остаются темные пятна. Но если бы не Леви — бездонный кладезь информации — рассказать историю Лоренцо стало бы невыполнимой задачей. Особенно в той части, которая касается его пребывания в оккупированной Польше. В досье, заведенном Яд Вашем в ноябре 1995 года по инициативе Энджер[518], 115 страниц. Я получил документы летом 2019 года, спустя несколько дней после 100-летия Леви. Благодаря этим свидетельствам нам удается представить себе Лоренцо — при других обстоятельствах память о нем могла бы просто исчезнуть.

Как нам напоминает Патрик Модиано в «Доре Брюдер»[519], настойчивой попытке вырвать из забвения историю одной из жертв Холокоста (в плане исторических поисков она удалась лишь отчасти, однако обладает высокой литературной ценностью), мир полон «людей — мертвых или живых, — которых можно записать в категорию “неопознанных личностей”»[520].

История «немногословного muradur», «благодаря которому выжил молодой химик из Пьемонта» (как описывает его «в общих чертах»[521] Марко Бельполити, редактор произведений Леви), без надежной документации превратилась бы в бессмысленную битву с историей — память о ней стремились выкорчевать палачи.

Сайдия Хартман в книге «Теряя мать» (Perdi la madre) исследует влияние социального института рабства на жизнь современного американского общества: «История — это способ светского мира заботиться о мертвых»[522].

Без документальных свидетельств у нас вышел бы увлекательный, но лишенный исторической точности дивертисмент, развлечение — наподобие эксперимента, успешно проведенного французским историком Аленом Корбеном. Он поставил перед собой задачу написать биографию случайного человека, выбранного в архиве. Получилась книга «Найденный мир Луи-Франсуа Пинаго. По следам неизвестного (1798–1876)» (Le Monde retrouvé de Louis-François Pinagot. Sur les traces d’un inconnu (1798–1876)).

Еще Бертольт Брехт в «Вопросах читающего рабочего» (Domande di un lettore operaio) писал: «Кто построил Семивратные Фивы? <…> Куда отправились вечером, когда была завершена Великая Китайская стена, / каменщики?»[523]

Корбен вытащил из полного забвения башмачника Пинаго и с большим трудом «воскресил» человека, которого уже «поглотила» история «без возможности оставить след в памяти людей»[524]. Однако Лоренцо-muradur была уготована совсем другая судьба.

Прежде всего, ему повезло родиться уже в следующем столетии. Пинаго умер 31 января 1876 года, а Лоренцо родился через 28 лет. Как мы упоминали, ему посчастливилось встретиться с Леви, будущей звездой мировой культуры. В его памяти застряли не только детали биографии Лоренцо, но и его поступки и слова — причем в намного большем количестве, чем можно было надеяться. О жизни этого обычного человека теперь известно довольно много — благодаря, кроме прочего, тщательным исследованиям последних лет.

Серый, согласно утверждению историка Массимо Буччантини, это собственный цвет «действий человечества, которое хотело выжить и ради этого было готово на любые компромиссы»[525]. После долгих лет подготовки Леви вернулся к изучению «серой зоны»[526] в книге «Канувшие и спасенные».

«Серым было польское небо[527]: даже летом месиво из окровавленных башмаков и истрепанной непарной обуви как будто утопало в грязи, в пыли, в обломках кирпичей и кусках штукатурки, на которых не росло ни травинки, — рассказывал Леви и в интервью. — Зиме 1944 года предстояло стать самой лютой за сто лет, с 20–30-градусными морозами»[528].

Сегодня в тех краях в конце зимы или весной серый цвет даже не замечается. Аушвиц — простите меня за такие слова — прекрасное, но мучительное и дивное место. В отдалении там можно увидеть молодых оленей — мне повезло в 2010 или в 2011 году. Природа пытается уничтожить одно из страшнейших проявлений человеческой цивилизации. Поля Биркенау по весне расцветают, прорастая сквозь пепел сотен тысяч убитых[529].

Жестокая правда: эти Haftlinge — хефтлинги, неприкасаемые заключенные — сначала съедали все, что пахло жизнью, а потом становились удобрением. Крайне истощенные, они трудились с рассвета до глубокой ночи, помогая квалифицированным «добровольцам» из G. Beotti и других компаний, субподрядчиков I. G. Farben. Это она несет наибольшую ответственность за эксплуатацию заключенных нацистских концлагерей вместе с Thyssen-Krupp, Daimler и Siemens[530]^, [531].

Заключенных сначала использовали для строительства лагерей, а затем заставили работать на названные компании еще и в Маутхаузене[532] — на Deutsche Erd- und Steinwerke[533]. Компания принадлежала СС и производила строительные материалы для Третьего рейха. Благодаря рабскому труду заключенных ее оборот за пять лет вырос с 133 000 до 14 822 000 рейхсмарок.

Как указал историк Гордон Хорвиц в своей фундаментальной книге «В тени смерти» (All’ombra della morte), посвященной пособничеству местного населения гитлеровцам, этот лагерь, как и многие другие, возник «не в пустыне». Первых заключенных, прибывших в Маутхаузен, гнали через город, и они «не вызывали ничего, кроме равнодушия, у человека за обеденным столом или влюбленной парочки на берегу Дуная»[534].