Д и м а. Что-то недобрый ты сегодня.

С о б о л е в. А что же мне, сынок, делать? Друг мой все-таки, этот проклятый Сенька! Мы его в институте еще Буратино звали!

Д и м а (смеется). Похож. Точно. Так что же все-таки стряслось с твоим Буратино?

С о б о л е в (оглянулся). Слушай! Хорошее дело может получиться… Серьезно. Я вот стою, смотрю вокруг и думаю… Вот здесь, куда при царе ссылали — построить бы целую промышленную державу! А, Димка? Это десятки, сотни предприятий. Транспортные пути, шоссе. Да не такие, как эта грунтовка. Ирригацию запустим на весь юг. А? Ты понимаешь? Это не выдумки. Не сказки.

Д и м а. А сколько времени на все это нужно?

С о б о л е в. Две пятилетки. Если реально, никак не меньше.

Д и м а. Да тебя же здесь тогда не будет!

С о б о л е в. Умру, что ли? (Встревоженно.) Что, плохи мои дела?

Д и м а (грубовато). Ты сколько смен в сутки работаешь, отец?

С о б о л е в. Как все… Одну…

Д и м а (жестко). Не одну, не две… А все три. И вся твоя промышленная держава будет — если она, конечно, будет, — то будет она без тебя. А без тебя я очень сомневаюсь, что она будет.

С о б о л е в (серьезно). Я-то большого значения не имею. А вот если Трескинский уйдет, сломается, откажется… То, может, и будет, только когда еще… И раза в три хуже. (Решительно.) Идем в машину. К радиотелефону.

Д и м а (осторожно поддерживает отца). Я довезу тебя до колхоза. А оттуда…

С о б о л е в. Может быть поздно.

Д и м а (пытается развлечь отца). А что, тебе неинтересно было бы увидеть, что ты здесь задумывал?

С о б о л е в. Не я. Трескинский.

Д и м а (почти зло). Мой отец ты. А не он.

С о б о л е в (упорно). А я доживу. Здесь. Доживу до конца. Гимнастикой займусь. Моржом стану. По телевизору массаж показывали. Слушаться вас с матерью буду. Вы же у меня врачи. Ведь спасете, а? Димка? Вытянете?

Д и м а. Дай руку! Руку дай!

Пауза.

О-о, пульс-то — как сирена…

С о б о л е в. Да, не повезло мне с медициной. Два бездарных врача в одном доме — это многовато.

Дима идет к машине. Включает радиотелефон. Протягивает трубку из машины отцу.

С о б о л е в. Привет, Семен Борисович. Где Трескинский?.. Почему без приветствия? Поприветствую, когда доберусь до тебя… Где я? В дороге… Небольшая поломка… Да нет, я прекрасно себя чувствую. Мне нужен Трескинский!.. Как — поехал на аэродром? Задержать вылет!.. Почему не можешь? Ты какой год секретарем в Степановке?.. Шестой?.. И до сих пор не навел порядок. Соедини-ка меня с аэродромом. Да быстро, быстро… Алешкин?.. Соболев говорит. Трескинский еще не улетел?.. Собирается? Пробуете моторы?.. Сейчас же прекратить… Я приказываю!.. Да-да, приказываю!.. И в этом случае мой приказ для тебя важнее приказа твоего министра… Трескинский — это наша Степановка. Трескинский — это не только наш край. Это как и чем мы будем жить завтра! Ты уразумел это?.. А второй раз я его сюда не приволоку!.. Давайте его к телефону… Низко кланяюсь, Степан Викентьевич… Мне нужен разговор с вами… Перед вашим отъездом… Я буду ждать вас в колхозе XXII партсъезда… Туда меня довезет сын… Почему сын? Потому что я не могу… Нет, я еще не умираю… Я даю вам слово, что не умру, пока не поговорю с вами…

Д и м а (вырывает трубку). Да что вы, товарищ Трескинский, там лепечете? Отец еле жив. Вы что, хотите убить его?.. Я не шучу… Он же на коленях перед вами стоит… Папа! Папа! Держись. (Кричит в трубку.) Через двадцать минут он будет в колхозе XXII партсъезда! Я довезу его сам. Живого! И чтоб вы были там как штык!

Г о л о с  М у с и н а. Все это надо было спрашивать с министерства!

С о б о л е в. Нет, милый мой… (Тихо.) Всегда надо спрашивать с себя. В первую очередь с себя.

Г о л о с  М у с и н а. К чему ты клонишь?

С о б о л е в. Сколько раз ты вмешивался в дела Трескинского? Отвечай.

Д и м а (кричит). Я запрещаю этот разговор! Приезжайте в колхоз и присылайте «скорую»!

Г о л о с  Т р е с к и н с к о г о. Я выезжаю.

С о б о л е в. В Москву?

Г о л о с  Т р е с к и н с к о г о. В колхоз со столь славным названием. И я тоже немного врач. Поддержите отца, молодой человек.

Г о л о с  М у с и н а. А сколько раз, Соболев, ты давил на нас, чтобы мы пускали химкомбинат? Что молчишь? А Трескинский отказывался, и ты тоже давил на него.

Д и м а (тихо). Он просто не может говорить.

Г о л о с  Т р е с к и н с к о г о. Что?

Г о л о с  М у с и н а. Умер?

С о б о л е в (очень тихо). Я помню. Я все помню.

Д и м а (резко, по-взрослому). Я включаю радиотелефон. Выезжаю в колхоз. Чтобы через тридцать минут вы оба были там. И с квалифицированной помощью. Местного врача я попытаюсь разбудить сам… Все. Кончаю разговор.

С о б о л е в. Подожди, сынок. До колхоза еще доехать надо. Может, не успею. (В трубку.) Ты пойми, Санька… Коммунисты — это не только мы с тобой. И не только люди, что на партучете у нас состоят. Это и Ленин и Киров. Это и те коммунисты, кто еще борется за свою свободу. Сейчас каждая бабка телевизор смотрит и видит их лица, глаза их видит. Детей их видит, которые каждую минуту могут без отца и матери остаться. И эта бабка знает, чем рискуют эти люди. Что они могут потерять! И на что идут! А мы что можем потерять? Что? Должность? Мы… мы должны бояться потерять уважение. Уважение!

Д и м а (в трубку). Я тоже знаю, что могу потерять. Да скажите вы отцу, чтобы слушался меня. Я его сейчас домчу до колхоза… Наши ребята… Там наш ассистент. Он, правда, с кафедры стоматологии…

С о б о л е в. Успокойся, сынок. (В трубку.) Мы скоро встретимся. Ведь правда, друзья… Вы, Степан Викентьевич, не полетите сегодня в министерство жаловаться на нас. Мусин не помчится в обком за нашей помощью. А просто три мужика сядут в маленьком колхозе за чистым, выскобленным столом и все рядком да ладком посидят и обсудят. И все мы будем жить дружно, хорошо. И все у нас получится…

Г о л о с  Т р е с к и н с к о г о (встревоженно). Молодой человек… Вы слышите меня? Как вас? Дима…

Д и м а. Да.

Г о л о с  Т р е с к и н с к о г о. Свежая ель, молодая есть где-нибудь поблизости? Есть?

Д и м а. Есть.

Г о л о с  Т р е с к и н с к о г о. Сорвите самую верхнюю кисточку и дайте ему пожевать. Иголок молодых. Как от цинги. Только быстрее, быстрее. И сразу гоните в колхоз. Я еду.

Г о л о с  М у с и н а. Сейчас еду. И «скорая» с нами.

Дима отключает радиотелефон.

С о б о л е в (взял ветку, протянутую Димой, смотрит на нее). Сейчас поедем. Сейчас. Я соберусь. Не надо мне помогать. Когда у человека есть цель и воля, его непросто выбить из седла. Расскажи мне лучше что-нибудь, что я о тебе не знаю.

Д и м а (настороженно смотрит на него). А что же тебе рассказать? Может, все-таки сразу поедем?

С о б о л е в. Мы поедем через несколько минут. Мне нужно собрать весь свой запас сил. Раньше говорили — духа.

Пауза.

Расскажи о себе. Ведь меня не будет, и только ты будешь знать об этом ольховнике. Об этом утре. И, может быть, немного будешь помнить обо мне. Знай — с возрастом ты все чаще будешь вспоминать обо мне. Это не потому, что я хороший или плохой. Просто настоящий отец приходит уже к взрослому человеку. Когда его можно «судить», понимать, как товарища. На равных.

Д и м а. Не закрывай глаза! Тебе сейчас это нельзя. (Шепчет.) Общий тонус…

С о б о л е в (тоном приказа, но тихо). Говори.

Д и м а (не сразу). Я, наверно, в классе втором был, когда Женька рыжий крикнул мне во дворе: «У тебя отец не родной». Я даже не поверил, пришел и спрашиваю тебя: «Отец, ты мне родной или не родной?» Ты покраснел почему-то. Мать меня хотела в другую комнату увести, а ты сказал: «Не надо». Потом подумал и спросил: «Реветь не будешь?» Я покачал головой, потому что говорить не мог, слезы душили. Ты взял меня на колени и тихо сказал: «Давай так договоримся. Что бы кто ни говорил, решать нам с тобой. Если мы чувствуем, что ты мне, а я тебе — родной, значит, это так».