Д и м а (серьезно). А если я не хочу?
С о б о л е в. Даже если ты не хочешь!
Д и м а. Может, я и не прав, но ты не молчи. У тебя какое-то свинцовое, глухое молчание. Как будто меня вообще нет и не было на земле.
С о б о л е в. Лечи нервы.
Пауза.
А может, у тебя в колхозе что-то сердечное закрутилось? Ты извини. Можешь не отвечать.
Д и м а. Ну вот ты меня уже и оправдываешь.
С о б о л е в (улыбнулся). «Вырастешь, Саша, — узнаешь, все расскажу тебе сам…» (Неожиданно.) Сигареты есть?
Д и м а (не сразу). Я же… не курю.
С о б о л е в. Знаю — не куришь! Балуешься. Это еще хуже.
Д и м а. Я бы не советовал…
С о б о л е в (в сердцах). Перестань мне советовать. (Встает.) Едем. Я должен увидеть Мусина и задержать Трескинского.
Д и м а (не сразу). Пап… А ты знаешь, власть, оказывается, очень забавная штука. Ну прямо не поверишь: «Боренька, Боренька… я ножку подвернула». А сама прямо на шею ему…
С о б о л е в (приводит себя в порядок, собирается с силами, чтобы идти). Ну?
Д и м а. Ну, он ее, конечно, домой отпустил. Власть…
С о б о л е в. Вот оно что! Теперь я понял, зачем ты вышагивал столько километров…
Д и м а. Только не подумай, что пришел жаловаться.
С о б о л е в. А все равно это получается так. Тебе не нравится, что тобой командует этот «Боренька». Идет на поводу личных симпатий и отпускает из колхоза разных симпатичных девушек.
Д и м а. Ну, не это самое главное.
С о б о л е в. Но самое обидное. И у тебя опустились руки! Ты человек неравнодушный, и тебе хочется, чтобы все было разумно, ясно и справедливо. А если так не получается? А как бороться — ты не знаешь! Идешь по шоссе и натыкаешься на мою машину.
Д и м а (пытается перевести разговор на шутку). Но это же все-таки обкомовская машина. А она всегда придет на помощь в борьбе за справедливость!
С о б о л е в. В этом я не вижу шутки.
Д и м а (яростно). А ты научи. Научи! Вот ты… Большой начальник. А ты можешь сделать, чтобы всем было хорошо?
С о б о л е в. Нет, наверно.
Д и м а. Ну вот! А для чего тогда власть? Нравственная ее суть?
С о б о л е в. Вон, видишь, вдалеке, на шоссе, старушка идет в платочке. Медленно идет, тяжело. Да и одета как… Уж давно таких не видел… А лицо какое озабоченное… Может, ее невестка не любит? Приказать, чтобы любила? А вообще бывает любовь из-под палки? Нравственно ли это?
Д и м а. Ты это о чем?
С о б о л е в (засмеялся). О старушке. (И вдруг замер, пораженный болью.)
Д и м а (кричит). Папа! Папочка… Я сейчас…
С о б о л е в (приходя в себя). Ну что ты — сейчас? Что ты можешь, малыш?
Д и м а (чуть не плача). Я не малыш. Может, воды принести? Ты, конечно, не захватил капли из города?
С о б о л е в. Нет. Надо просто не замечать ее… боль. Как ты не заметил старушки… А ее уже и не видать… (Засмеялся.)
Д и м а. Давай, я помассирую тебе затылок. Не прикасаясь. Нас учили. Это сложно. Но я, кажется, уже умею. Это как бы взять часть твоей боли на себя.
С о б о л е в. Не надо, Димка. Не надо. Пусть она останется со мной.
Д и м а (все равно начинает, не прикасаясь, массировать затылок). А ты ничего и не замечаешь!
С о б о л е в (вздохнул облегченно). Я давно одно стихотворение запомнил. И много раз к нему возвращался. Уж не помню даже, чье оно… Эренбурга, кажется…
Д и м а (скептически). Стихи? У Эренбурга?
С о б о л е в. Вот послушай:
«Чужое горе — оно как овод,
Ты отмахнешься, и сядет снова,
Захочешь выйти, а выйти поздно.
Оно горячий и мокрый воздух,
И как ни дышишь, все так же душно,
Оно не слышит, оно — кликуша.
Оно приходит и ночью ноет.
А как утешить — оно чужое?»
Сначала я удивился, что меня зацепили эти стихи. Но, в общем-то, наша задача, чтобы чужого горя не было. Мы ведь многое умеем, многое можем.
Д и м а. А это неправильно? Действительно, ты же многое можешь!
С о б о л е в. Правильно! Я могу многое. Хотя, конечно, только в какой-то мере. Но есть важнейшее, самое человеческое… Нельзя оставлять в горе человека. Нельзя. Нельзя. И чужое горе нужно уважать. Как мы уважаем старость. Или оберегаем человека после смерти его близкого… Как же нужно уважать человека, который всю жизнь искал, нашел, добился, встал во главе дела и из-за каких-то мелких самолюбий…
Д и м а. Ты говоришь о Трескинском?
С о б о л е в (словно не слыша). Из-за каких-то мелких амбиций! Кто главнее! Кто значительнее! Авторитетнее! Рушится могучее дело. Катится под откос!
Д и м а (кричит). Я запрещаю тебе продолжать! Трескинский — сильный, опытный человек. Я видел, как он пил шампанское в аэропорту. Из серебряного ведерка ему доставали бутылку — как же иначе! У него трость. (Как последний довод.) Он бабочку носит!
С о б о л е в (спокойно). Ты совсем маленький? Да? Или притворяешься?
Д и м а. Да на него посмотришь… Лев!
С о б о л е в. А ты знаешь, что весь этот наш степановский комплекс он своими двоими еще до войны сам обходил? Что его планам уже больше четверти века? Что он переделывал их сорок один раз, согласно сегодняшним достижениям? Согласно завтрашним требованиям… Что от того комплекса будет зависеть развитие большей части Восточной Сибири?.. И сейчас этот человек в горе, в беде, почти в безумии летит в Москву, в министерство, чтобы отказаться от всего… От всего! Перечеркнуть свою жизнь! Значит, какой был конфликт у него с Мусиным…
Д и м а (неуверенно). Производственный… так называется.
С о б о л е в. Вот когда будут хоронить Трескинского и сложат холм из кумача и черных полос, из венков и елей, тогда ты поймешь, что такое производственный конфликт!
Д и м а (в сердцах). Скорее тебя… в кумаче. У тебя за двести давление. А нижнее еще хуже.
С о б о л е в. Мне пятьдесят два года. Я не воевал. Меня жизнь баловала. А вас балует еще больше. Но Трескинский не поехал ко мне жаловаться. Он не поехал к первому. Он закрыл папку и подал заявление об уходе. Хотя его, кажется, жизнь должна была научить быть жестче. Но оказалось, что жестче мы с Мусиным. А вы, которые, кроме хоккея да битлзов, вообще ничего не испытали, еще жестче!.. Зачем это так? Ответь! (Пауза.)
Д и м а. Почему ты замолчал?
С о б о л е в. Я ведь уважаю твою беду, которая, кажется, случилась с тобой в колхозе.
Д и м а. Ну уж и беда!
С о б о л е в. Беда, сынок, беда… И ты поймешь это. Позже. И Бореньке твоему сейчас тоже нелегко. А о нем у тебя даже тени мысли, тени сожаления не возникло. О чем вы думаете, молодые наши мыслители?
Д и м а. Да что мне, склоки, что ли, с ним было разводить?
С о б о л е в. Нет-нет… Просто надо было сесть рядом со своим другом Боренькой и постараться хотя бы понять его. Понять и сделать так, чтобы он тоже понял тебя. Понимание — это начало действия… А не наоборот. Вот ты сначала действуешь, а потом стараешься что-то понять.
Д и м а. Легко тебе говорить.
С о б о л е в. Нет, нелегко. Но и у меня есть друзья. И один из них со мной почти всю жизнь прошел.
Д и м а. Дядя Сеня Мусин?
С о б о л е в. Он самый.
Д и м а. Неужели… Он что, съел его? Трескинского? Поссорился, да?
С о б о л е в. Какой же ты еще ребенок! «Поссорился»… Если бы в этом было только дело.
Д и м а (раздраженно). Так объясни, в чем дело! Что Трескинский выдающийся инженер — я знаю…
С о б о л е в. Он старик выдающийся.
Д и м а. Да ему уже, наверное, за семьдесят.
С о б о л е в. Нет. Шестьдесят три года. Хотя для тебя это одно и то же!
