И о н а ш к у. Но я вернулся, баде Раду, как мне было не вернуться, если меня здесь ждали, вы, Петре, Викя, помните, как красиво говорили про Викю? Викя должен вернуться. Ионашкуле, сказали вы, должен вернуться сюда, потому что отсюда он ушел и сюда должен вернуться; как вспомнил ваши слова, так сразу и вернулся.

Р а д у. Живым вернулся, Ионашкуле, живым, но надо было тебе вернуться мертвым, как вернулся Викя с горстью своей земли; а тебе надо было вернуться мертвым или умереть здесь, умереть возле твоих, но умереть честно, захватив с собой в могилу девять граммов чужого свинца, потому что так умирают теперь… Что матери сказать, Ионашкуле?

И о н а ш к у. Скажите, баде Раду, что ее сын погиб в огне и дыме и был геройски храбрым, как никто, и боялись меня враги как огня, и еще скажите ей, что у меня было много медалей, но раздавили танки, и не осталось ничего ни от меня, ни от медалей…

Р а д у. Добро, Ионашкуле. Что сказать братьям твоим?

И о н а ш к у. Теперь ничего не говорите, они еще маленькие и не поймут, но, когда подрастут, скажите им, что их брат сдох как собака, чтобы это пошло им в науку.

Р а д у. Приговоренному к смерти разрешается еще последняя просьба. Какова твоя последняя просьба, Ионашкуле?

И о н а ш к у. Дайте мне подержать в руках скрипку.

Р а д у. Разбита.

И о н а ш к у. Не разбита. Я видел ее, когда возвращался. Она за блиндажом.

Р а д у. Хорошо. Я принесу тебе скрипку. (Оставляет автомат и выпрыгивает из окопа.)

П е т р е. Ионашкуле, я не могу, но ты не будь дураком, Ионашкуле, бери автомат и стреляй в него, как в бешеного пса!

И о н а ш к у. У, гадюка! Чтобы я расстрелял баде Раду, я, который приник бы к его стопам и целовал бы его ноги, чтобы, до того как убьет, позволил играть еще раз на скрипке?

П е т р е. Простофиля, он убьет нас! Ты не заметил, как горят его глаза?! Он помешался, здесь был ужас, как в аду! Бери автомат, пока не вернулся, а как вернется, кокни его! Дай мне автомат, я сам с ним разделаюсь!

И о н а ш к у. Ублюдок! Не посмотрю, что раненый!

Р а д у (прыгая в окоп). Возьми скрипку, Ионашкуле.

И о н а ш к у. Разрешите мне поиграть, баде Раду.

Р а д у. Об этом уже попросил маршал Жуков?

И о н а ш к у. Нет, но все же разрешите мне поиграть.

Р а д у. Играй, Ионашкуле.

И о н а ш к у. А что играть, баде Раду?

Р а д у. Играй что хочешь, Ионашкуле.

И о н а ш к у. Я сыграю вам балладу, баде Раду, балладу о шести знатных музыкантах-скрипачах, которые имели мужество подняться в небеса по мосту света и так играли там, что ангелы заплакали.

Р а д у. Играй, Ионашкуле! Не плачь, играй!

Ионашку опускает смычок на струны, звучит мелодия, и слезы льются из глаз Ионашку; но вдруг слышится рокот моторов, рука Ионашку вздрагивает, и мелодия стихает.

П е т р е. Танки! Танки идут!

Р а д у. Играй, Ионашкуле!

И о н а ш к у. Не могу больше, баде Раду, не могу, не знаю, почему руки дрожат и слезы льются, но я расскажу вам, как нашли мужество шесть лэутар подняться к небесам по мосту света… После этой большой и трудной битвы выжил я, выжили вы и товарищ лейтенант выжил, а потом появился не знаю откуда Викя, нашли еще двух пареньков, знаю я двух, у которых вместо колыбели была скрипка, и пошли мы, эти шесть лэутар, по белу свету людям радость нести…

Р а д у. Нет уж, Ионашкуле, другие пойдут со скрипками по белу свету, а мы их послушаем…

И о н а ш к у. Мы их послушаем, баде Раду, вы сказали, что мы их послушаем?!

Р а д у. Верно, Ионашкуле, мы их послушаем, из-под земли послушаем… Готов?

И о н а ш к у. А тебе не боязно, баде Раду, пойти одному-одинешеньку против танков?

Р а д у. Боязно, Ионашку, ох как боязно, аж кровь стынет в жилах, поэтому я и спешу покончить с вами, боюсь, возле вас и я не выдержу, ведь и для меня, Ионашкуле, не только для вас и для меня этот день — пятое мая, и наши на подступах к Берлину, и я боюсь, как никогда в жизни, вот и теперь чувствую холод, который охватывает меня с кончиков пальцев ног и поднимается к сердцу. Это страх. Ионашкуле, тот страх, что смерти равен, но я еще должен защищать эту землю, на которой пали смертью храбрых наши парни, землю, откуда пошел и не вернулся Викя… Смирно стоять, Ионашкуле! И ты, Петре Станчу, стой смирно!

П е т р е. А я, баде Раду, как мне прикажете умирать, если не сказал свою последнюю просьбу, ведь я тоже человек и к тому же приговоренный к смерти?

Р а д у. Ты не приговоренный к смерти, Петре, ты мертв, ты умер в то мгновение, когда поднял руку на жизнь Вики! (Прицеливается.)

П е т р е. Стойте! Не стреляйте, баде Раду! Расскажу все, как было. Не хочу умереть с грехом на душе.

Р а д у. Говори!

П е т р е. Вы были правы, баде Раду. Я хотел убить Викю.

И о н а ш к у. Ублюдок! Он и вас хотел убить, баде Раду, когда вы пошли за скрипкой и оставили автомат!

Р а д у. Замолчи, Ионашку! Продолжай, Петре!

П е т р е. Когда вы сказали товарищу лейтенанту, что нельзя, мол, Ионашку идти в разведку, и вызвались пойти вместо него, Викя шагнул вперед, и я подумал: «Если Викя пойдет, пойду и я с ним, а там и убью его». Вы же знаете, что было когда-то между ним и мной… И такого случая у меня еще не было. Ведь не убьешь же его возле орудия…

Р а д у. Дальше говори!

П е т р е. Когда мы приблизились к ним, Викя полз впереди…

Постепенно слова Петре замирают. В воздухе слышен шум моторов, приглушенная немецкая речь, обрывки приказов. Свет снова меркнет. Наверху окопа появляются  В и к я  и  П е т р е.

П е т р е. Как быть, Викя?

В и к я. Попробуем захватить языка.

П е т р е. Смотри, как кишат! Хочешь, чтоб нас сцапали?

В и к я. Ты чего, Петре?

П е т р е. А ничего. Просто меня дома дети ждут.

В и к я. А кого дети не ждут?

П е т р е. Раз так, давай обратно.

В и к я. Белены объелся!

П е т р е. Это ты белены объелся и идешь на верную смерть под конец войны!

В и к я. Я, Петре, просто хочу остаться человеком и под конец войны.

П е т р е. Ты куда?! Стой! Если двинешься, пристрелю на месте!

Викя резко разворачивается и ударяет Петре. Тот падает, но быстро вскакивает на ноги и набрасывается на Викю.

Я тебе покажу! И за землю свою и за то, что ударил меня!

В и к я. Тихо ты! Чего орешь?! Покажи, да тихо!

П е т р е. Ах, вот ты чего боишься?! (Кричит.) Э-хе-хей! Мы здесь!

В и к я (закрывая ему рот ладонью). Ты чего разорался, вражина?!

П е т р е. Пусти! Я тебе покажу! Эхе-хе-хей!

Стрельба пулемета. Викя падает.

В и к я (стонет). Проклятие! Ты этого хотел, Петре?

П е т р е. Не хотел я этого, Викя, можешь мне поверить, ведь эта пуля могла попасть и в меня, хотел только пугнуть их, чтоб вернуться обратно в окоп — не взять же языка под огнем, — но, если так случилось, может, и к лучшему.

В и к я. Что это — к лучшему?

П е т р е. Все, что ни делается, к лучшему.

В и к я. Смерти моей хочешь?

П е т р е. Неправда!

В и к я. Правда, Петре. Если б это не было так, ты бы не оставил меня здесь, но ты оставишь. Ведь, оставишь, Петре?

П е т р е. Оставлю, Викя. Ты прости меня, но я оставлю. Ведь если не оставлю, ты расскажешь лейтенанту, как все было, и тогда не миновать мне расстрела. Но я тебя оставлю, а ему скажу, что мы захватили языка, но по дороге нас обстреляли, и погиб ты, погиб и тот, смогу же я рассказать что-то в этом роде… А вот мешочек с землей я у тебя заберу, это моя земля, и я не хочу рассеивать ее по белу свету…

Темнота, которую прорезают золотые следы трассирующих пуль. Освещенный этим светом ползет  П е т р е. Свет в окопе. Все стоят в прежних позах.