— Не успели ничего сделать, — поправил мужчина. — И это хорошо. Для вас, разумеется. Потому что если бы вы успели, сейчас здесь бы проходило не разбирательство, а суд. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Да, мы понимаем, — сказал Ит негромко. — Думаю, сейчас пытаться что бы то ни было оспаривать бесполезно?

— Совершенно верно, — согласился мужчина. — Решение уже принято.

— И что же вы с нами сделаете? — спросил Скрипач.

— Вы будете высланы из Саприи в отдаленное поселение, расположенное в другом полушарии. Вы лишены права работы, права на обучение, права на заключение брака, права на детей, избирательного права, права на участие в социальной жизни, права на продление жизни. Вам будет обеспечен социальный минимум, и будет выделено место проживания, — ответил мужчина. — Область, в которой вы будете жить, ограничена, по прибытии вы получите подробные инструкции о том, где вам следует находиться, где вы можете бывать, а где нет.

— Это ссылка, — звенящим от возмущения голосом произнес Скрипач. — За что? Мы ничего не сделали!

— Но собирались, — парировал мужчина. — Впрочем, с вами будут проводить встречи, подобные той, которые вёл уважаемый Ковьелло, и в процессе этих встреч мы постараемся выяснить и ваше истинное происхождение, и ваши истинные мотивы и планы.

Ит поднял голову, и посмотрел в глаза говорившему — тот, смутившись, отвёл взгляд.

— Вы предвзяты, и я бы хотел узнать, в чём истинная причина подобного отношения, прежде чем вы отправите нас туда, куда собираетесь, — негромко произнес он. — Вы нас ненавидите. Скажите хотя бы, почему?

— Что ж, раз вы требуете… думаю, вы и сами знаете, в чём была причина высылки и лишения гражданства тех, кого вы называете своей семьей, — ответил мужчина.

— Нет, мы не знаем, — покачал головой Скрипач. — И в чём же?

— Женщина, которую вы называете своей женой, Роберта Ольшанская-Соградо, убила человека. И не просто человека. Она убила ребенка. Крошечную, милую четырехлетнюю девочку, которая пришла к порогу дома, который вы называете своим.

— Что? — растерянно спросил Ит.

— Роберта Ольшанская-Соградо убила девочку, которую звали Таисси Имитта, — ответил мужчина. — Думаю, у вас больше нет вопросов. Наш разговор окончен.

В катере Ит сидел напротив сопровождающего, и невидящим взглядом смотрел в стену — прозрачность, конечно, никто активировать не собирался. Скрипач сидел точно так же, и молчал. Говорить было не о чем, тем более в присутствии людей в форме официальной службы. Полет длился уже четыре часа, и, кажется, заканчиваться не собирался. За время этого полета им дважды предлагали поесть, и оба раза они от еды отказались. Не по каким-то принципиальным соображениям, нет. Просто сейчас даже мыслей о еде у них не возникало по вполне очевидным причинам.

Как скот, думал Ит, неподвижно глядя в стену, они нас везут, как скот, правда, скот так тщательно никто охранять бы не стал, но сам принцип тот же. Скотине ведь не положено видеть, куда её тащат, верно? Может, на убой, может, на какое-то новое поле, где ей будет положено пастись. Как знать. Вот и мы не знаем. И не узнаем, пока не откроется дверь патрульного катера, и нас из него не выпустят. Хотя нет, это неправильное слово — выпустят. Пока нас из него не выведут, и не отведут туда, куда решено отвести.

Сюр какой-то, думалось ему, бред, абсурд, нелепость на нелепости. Почему абсурд? Да потому что этого всего просто не может быть. И, что самое скверное, сопротивляться в данной ситуации совершенно бесполезно, мало того, сопротивляться ещё и опасно, и причин для этого более чем достаточно. Окист — закрытый мир, с весьма жесткими внутренними законами, и любое сопротивление будет подавлено с легкостью, неважно, агент ты, не агент, прав, не прав, пытаешься спастись, или, наоборот, хочешь свести счеты с жизнью. Тебе не дадут сопротивляться. Тебя просто изолируют, а потом возьмут измором. Теоретически — именно что теоретически — можно, конечно, попробовать зайти на полосу перемещения, принадлежащую Транспортной сети, но… но кто знает, не состоят ли транспортники в сговоре с местным руководством, и не отправят ли тебя с полосы обратно, в мир, который по какой-то неведомой причине на тебя ополчился. Там тоже встречаются разные Мастера путей, очень разные. И руководство у них — тема для отдельного исследования, потому что оно скрытое, практически не обнаруживает себя, и на контакт идет очень редко. Таможня? То же самое. Опять же, если вдуматься — они лишили гражданства семью, так неужели семья не попробовала оспорить это решение через Официальную службу, и через тех же транспортников? Вполне вероятно, что так и было. И, тем не менее, сейчас они оба сидят в этом катере, в котором их везут неведомо куда, и даже помыслить не могут о сопротивлении, или, как минимум, о поиске правды.

Потому что обвинение, которое, оказывается, было предъявлено семье — невозможно. Этого не может быть, потому что этого не могло быть никогда.

Берта убила ребенка? Девочку? Ребенка, который пришел, по словам этого не представившегося анонима из совета, к их дому? Для чего? Зачем? Как вообще Берта, вырастившая двух дочерей, и всегда радовавшаяся прилетающим в гости внукам и правнукам, могла поднять руку на ребенка? Не просто поднять руку, нет. Убить. Как ни старался Ит, он так и не смог вообразить даже гипотетическую ситуацию, в которой подобное стало бы, пусть в теории, но возможно. Он снова вспомнил могилу и мемориальный комплекс, который они случайно — а случайно ли? — нашли в горах. Комплекс выглядел нарочито, вычурно, и присутствовала в нём некая диссонирующая и абсурдная нотка, которую трудно описать словами, но которая, тем не менее, ощущалась практически во всём, что они видели в тот день. К тому же комплекс оказался заброшен, словно…

Словно это была какая-то декорация, поставленная на сцене. А потом спектакль закончился, и декорацию, отработавшую своё, и больше никому не нужную, просто позабыли. Хотя есть ещё момент. Комплекс находится в закрытой зоне, в слепой зоне, и как-то это очень удачно получается — удобно, если надо что-то забыть. Игрушку положили в коробку, а ключ возьми, да и потеряйся. Или даже не так. Коробка очень удачно потерялась, вместе со всем содержимым, которое, как позже выяснилось, никому на самом деле и не нужно вовсе.

Но сам факт… нет, это невозможно. Такое просто невозможно.

Катер чуть заметно качнулся — кажется, он стал замедлять ход, и пошел на снижение. Скрипач посмотрел на Ита, тот пожал плечами. Видимо, прилетели, сейчас всё выяснится. Скрипач коротко кивнул, и снова отвёл взгляд.

Через несколько минут катер сел, и его дверь открылась — пахнуло холодным влажным воздухом, по кабине пронесся легкий ветер.

— Выходим, — приказал один из сопровождающих. — Сейчас за вами приедут.

— Приедут? — переспросил Скрипач.

— Да, приедут. Там полеты запрещены, — непонятно объяснил сопровождающий. — Выходите, выходите, — поторопил он. — Тут, правда, немного холодно, но это ненадолго, скоро придет машина, и вас отвезут.

Ит и Скрипач переглянулись. Ит встал — от долгого сидения затекли ноги — и первым пошел к выходу, Скрипач последовал за ним. Двое сопровождающих уже вышли, и стояли у катера, а двое остались внутри.

Катер сидел сейчас на опушке хвойного леса, вот только лес этот отличался от тех, к которым они привыкли на юге, очень и очень сильно. Если в горах южного полушария преобладали невысокие хвойники, то здесь, в северном, лес состоял из самых настоящих ёлок и сосен. Низкое, пасмурное небо, шумящий под порывами ветра лес, и…

— Тут что, весна? — удивленно спросил Скрипач. — Ах, ну да. Конечно. Мог бы я и сам догадаться.

Да, здесь, на этой лесной опушке, действительно ощущалась сейчас самая настоящая весна, и переход этот, от осени, царившей вокруг Саприи, к северной весне был более чем неожиданным. Ит немного растерянно огляделся — там, на границе леса, на опушке, виднелась грунтовая дорога. Зябко, подумалось ему. Действительно, тут зябко, да еще и ветер сильный, холодный, и мокрый. Самый настоящий весенний ветер.