За столом кивнули. Аргумент был удобен, и Холмс умела его использовать. Она заранее признавалась в мелких изъянах – сбое связи, необходимости калибровки, редких ошибках при загрязнённых пробах. Так, если кто-то и заговорит о проблемах, совет вспомнит уже услышанное и махнёт рукой: пустяки, старые новости.

Но… хватит ли этого против Платонова?

Тем временем концерт начался, струны ударили в зал яркими аккордами, смех стих, уступая место музыке.

Рэй, поднявшись, вскоре вернулся с высоким молодым мужчиной. В лучах софитов блеснули его спокойные глаза, на губах скользнула уверенная улыбка.

– Генри Киссинджер, – представился он с лёгким поклоном. – Честь познакомиться. Сергей Платонов. Для друзей – Шон.

У Холмс пересохло в горле. Воздух, казалось, потяжелел, скатерть под руками стала шероховатой, как наждак. Настоящая битва только начиналась.

Под сводами зала мерцали огни, как будто кто-то рассыпал по потолку пригоршню драгоценных камней. Воздух пах дорогим вином, терпким дубом и чуть уловимым ароматом старых бумаг – смесь, которой дышали дипломатия и большие деньги. Сквозь этот полумрак, разбавленный хрустом посуды и перешёптыванием голосов, шаг за шагом двигалась небольшая процессия. Впереди – Рэй, чуть приглушённым голосом бросивший через плечо:

– Умеешь ухватывать момент.

Тон лёгкий, почти ленивый, но в нём ощущался подтекст – что-то между похвалой и испытанием.

– Просто повезло, – прозвучал ответ, будто между делом.

Случайность или тщательно расставленные фигуры? Всё больше становилось похоже на второе. Слишком уж гладко сложилось всё с этим "лотом" – ужин на двоих с самим Киссинджером. Казалось, удача просто подала руку, но в словах Рэя скользнула улыбка, не доходящая до глаз.

– Удача, значит?.. – произнёс он, как бы невзначай.

Под этим лёгким оттенком иронии пряталось что-то большее. Может, участие Киссинджера и не было импровизацией? Возможно, Рэй заранее дернул нужные ниточки. Если так, стоило бы предупредить. Хотя, с другой стороны, зачем разрушать иллюзию спонтанности, если спектакль уже идёт?

– Пока лучше воздержаться от лишней критики в адрес Холмс и "Теранос", – добавил Рэй после паузы. – Твоё имя за соседним столом уже звучало. И не в лучших тонах.

Значит, Холмс начала первой. Подстелила соломку, выставив из себя жертву. Классика.

– Приму к сведению, – последовал ответ, спокойный, как гладь озера перед бурей.

Рэй больше не проронил ни слова. Граница была обозначена чётко: совет дан, но не из дружбы.

Путь закончился у тяжёлых дверей, за которыми разливался тёплый свет. Внутри, за безупречно накрытым столом, сидел Генри Киссинджер. Возраст сжал его плечи, но не смог сломить ту внутреннюю мощь, что чувствовалась даже в покое. Лицо, изрезанное морщинами, напоминало кору старого дуба, прошедшего через штормы и солнцепёк, но сохранившего величие.

– Генри Киссинджер, – произнёс он, протягивая руку с тем спокойствием, которое свойственно лишь тем, кто давно вышел за пределы человеческой суеты.

– Огромная честь, – ответил Платонов, чуть склонив голову. – Сергей Платонов. Можно просто Шон.

Пара фраз – и взгляд уже скользнул к Холмс. За идеально натянутой улыбкой чувствовалось напряжение, как у каната под весом.

– Надеюсь, не слишком разочаровал, – прозвучало с лёгкой вежливостью.

Холмс изогнула губы в ответ:

– Напротив, прекрасно, что выиграл тот, кому это действительно нужно.

"Нужно". Одно слово, произнесённое с безупречной мягкостью, и смысл уже перевёрнут: будто не страсть к делу, а какая-то жадность привела к ставке в десять миллионов.

– Надеюсь, моё участие не создало тебе лишнего давления, – добавила она с тонкой, почти театральной грустью.

Извинение, завернутое в бархат – то самое оружие, что режет без боли.

Платонов улыбнулся мягко, но в этой улыбке звенела сталь.

– Не стоит волноваться. В любом случае, собирался потратить десять миллионов сегодня.

– Вот как? – в голосе Холмс мелькнул интерес.

– Личное. Просто прибыль за год превысила ожидания, – продолжил он, делая паузу, будто между вдохом и выдохом. – А значит, и налоги будут внушительными.

Фраза прозвучала легко, но под ней скрывался гул раздражения. В памяти вспыхнули цифры – бесстыдно огромные суммы, превращённые налоговой системой в камень на шее. Если бы не необходимость начинать клинические испытания именно сейчас, возможно было бы всё обставить иначе. Но время сжималось, словно петля.

Пока официанты бесшумно наполняли бокалы, аромат терпкого бордо смешивался с запахом лакированного дерева, свежей полировки и лёгкой горечью табака от соседнего стола. Музыка в углу лилась мягким джазом, а где-то позади звякала ложка о фарфор – мелкий, почти интимный звук, разрезающий напряжение вечера.

Настоящая партия только начиналась. И каждая улыбка за этим столом стоила не меньше миллиона. В зале стоял густой аромат старого вина и воска, плавно растекавшегося по поверхности подсвечников. Воздух дрожал от приглушённого гула разговоров, звона бокалов и мягкой, почти неуловимой музыки рояля. Среди этих звуков и бликов стекла возникла тема денег – вечная, плотная, как дух дорогого табака.

Бремя налогов висело, словно свинцовая гиря, – никуда не деться, когда впереди клинические испытания, требующие немедленного движения средств. Стоило начать первый этап – и пришлось обналичить сотню миллионов, сорок из которых утекли прямиком в ненасытное горло казны. Деньги уходили, как вода сквозь пальцы, и в этом звуке терялась лёгкость дыхания.

Поэтому ставка в десять миллионов прозвучала не как безумие, а как изящный выход. Средства всё равно пришлось бы отдать – так пусть они послужат делу, оставив не только налоговую строчку, но и шлейф благотворительности. Детский госпиталь, улыбки журналистов, уважительные взгляды членов совета – всё складывалось в нужный узор.

– Честно говоря, хотелось найти подходящее место для пожертвования, – прозвучало ровно, без тени показной щедрости. – Услышал, что вырученные средства пойдут в детскую клинику, и решил, что лучшее применение десяти миллионам не найти.

Слова растворились в воздухе, как лёгкий аромат дорогого виски. И всё же рядом чувствовалась тень неуверенности – будто слишком холодно прозвучало это признание. Тогда взгляд обратился к Киссинджеру, и голос стал мягче:

– Впрочем, если быть откровенным, главным желанием было всё-таки встретиться с вами, мистер Киссинджер.

Старик чуть наклонил голову, его лицо озарилось тем самым вежливым, но настороженным выражением, каким смотрят на тех, кто, возможно, пришёл с целью. Лёгкая складка у глаз, полуулыбка, за которой пряталось немало осторожности.

– И всё-таки, что молодой человек вроде вас хочет обсудить со стариком вроде меня? Вряд ли вы успели многое узнать обо мне….

Вопрос прозвучал с подтекстом, от которого в воздухе стало плотнее – Холмс, сидящая неподалёку, явно успела вложить в беседу свою ядовитую ноту.

– Вы правы, – прозвучало спокойно, с лёгкой самоуничижительной интонацией. – Политика и дипломатия не моя стихия. Всё, что известно, услышано от родителей.

– От родителей? – переспросил Киссинджер, чуть приподняв бровь.

– Да. Они говорили, что если бы не вы, то Россия, возможно, так бы не изменилась.

В голосе Киссинджера что-то изменилось. Морщины у глаз чуть разгладились, и взгляд ожил – в нём появилось узнавание.

– Значит, вы родом из России?

– Из Москвы. Позже семья переехала в Америку, когда началась средняя школа.

– Москва… – произнёс он, словно пробуя слово на вкус. – Был там несколько раз. Город, который умеет меняться и при этом не терять души.

Его лицо потеплело. Было видно, что тема пришлась по сердцу. Для него Россия – не просто точка на карте, а живой символ давних достижений, дипломатического мастерства, которым он когда-то гордился. Но вскоре в уголках губ мелькнула тень сомнения.