Вернувшись к Лёшке и остальным, Ярослав наклонил голову и едва слышно пробормотал "спасибо".
Проныра, заметив это, прищурился и шепнул:
– Ты чего там, с ума сходишь?
– Хочу поблагодарить себя за то, что не убивал невинных? – пробормотал Ярослав Косой, стараясь уловить хоть малейший отклик в том странном дворце внутри себя.
– Хочу поблагодарить себя за то, что вырастил Лёшку до этого возраста? – он скосил взгляд на приятеля, будто проверяя, как звучит со стороны.
– Хочу поблагодарить себя за то, что не выплёвываю виноградную кожуру, когда ем виноград! – последняя фраза прозвучала совсем нелепо, с оттенком досады и отчаянной попытки.
Лёшка застыл, тараща глаза, словно Ярослав только что начал говорить на тарабарщине.
– Ты… ты чего несёшь? – наконец выдавил он. – Совсем того?
Косой тяжело вздохнул, чувствуя, как изнутри накатывает разочарование. Дворец молчал. Ни шороха, ни вибрации, ни привычного отклика – словно вся эта внутренняя громада умерла и превратилась в пустую оболочку.
Он вдруг ощутил неловкость, будто сам себя выставил дураком. Ну, да, в очередной раз обмануть систему не удалось. А так бы было бы красиво….
Возможно, тогда, в тот странный вечер, всё сработало потому, что Ярослав говорил искренне, от души, или, может быть, сам таинственный дворец просто не хотел его гибели – вот и принял все семь его нелепых "спасибо себе" за чистую монету и щедро наградил жетонами благодарности. Но сейчас ничего подобного не произошло. Как он ни пытался, дворец оставался глухим, будто каменная стена.
Ярослав нахмурился: досадно, ох как досадно. Знал бы он заранее, тогда бы благодарил себя сотни раз подряд, пока язык не отвалился!
Рядом Лёшка таращился на него так, словно Косой окончательно поехал крышей. Остальные, может, и не расслышали бормотание Ярослава, но тот-то слышал каждое слово. И теперь в голове у парня клубились странные мысли: ещё недавно его "старший брат" всю ночь заставлял его благодарить, а теперь и вовсе благодарил сам себя – за то, что не убивал невинных, за то, что вырастил Лёшку, и, чтоб совсем добить, за то, что не выплёвывал шкурку винограда, когда ел виноград! Ну это ж… что за чушь? Можно ли придумать что-то ещё менее убедительное?
Проныра моргал, стараясь не рассмеяться от абсурдности ситуации, но внутри его грызло беспокойство: вдруг у Косого с нервами беда?
И тут, словно сама судьба решила прервать этот фарс, в толпе снова поднялась суматоха. Впереди раздавались крики, кто-то ругался, размахивая руками. Управляющий, не теряя времени, уже распоряжался своим сиплым голосом: обыскать всех до последнего!
Ярослав прищурился, выглядывая сквозь плечи и головы. И тут его передёрнуло: люди в серых лохмотьях, что держались при чиновнике, не просто шарили по карманам. Они сдирали с людей всё – снимали часы прямо с запястий, срывали кольца, выдёргивали цепочки, отрывали серёжки. Ни одной побрякушки, ни крошки еды не оставляли. Всё в кучу – в мешки своих хозяев.
Запах пыли, пота и человеческого страха висел над толпой, щекотал ноздри, в горле становилось сухо. Несчастные жители крепости, вырвавшиеся из огня, теперь попадали в молох жадности и беззакония. Утром они потеряли дома, близких, всё прошлое. А к вечеру – последние остатки нажитого. Если так пойдёт дальше, к моменту, когда эта процессия доковыляет до Крепости 289, им нечего будет даже на хлеб разменять.
Старик Ван, шедший рядом, беспокойно оглянулся, почесал затылок и сдавленно пробормотал:
– Ярослав… а вдруг и нас обчистят? Заберут всё ценное, что осталось?
Старик Ван прижимал к себе сумку так, будто в ней лежало его собственное сердце. Там были все его сбережения, лекарства, пара золотых украшений, немного налички – последнее, что связывало его с прошлой жизнью. Всё это в нынешних условиях стоило дороже воздуха, и потому мысль о том, что беженцы могут всё отнять, вызывала у него холодный пот на лбу.
Косой лишь покачал головой, глядя на дрожащие руки старика.
– Не бойся, – сказал он негромко, но уверенно. – У нас ничего не заберут.
На деле же Ярославу меньше всего хотелось сталкиваться с управляющим и его шайкой. Он мечтал лишь тихо, незаметно добраться до Крепости 289 и спрятаться за её стенами. Но жизнь всегда находила способ спутать карты: даже если он сам старательно обходил неприятности, они всё равно находили его.
Толпа впереди шумела и шевелилась, словно огромное стадо овец, согнанных в загон. Больше трёх тысяч человек покорно стояли под руками шести сотен беженцев, позволяя тем обыскивать себя до нитки. Никто не сопротивлялся, никто даже не пытался поднять голос. Казалось, страх выжег у людей остатки воли. В их глазах не было ни искры, ни злости – только тупое смирение.
Ярослав недоумевал. В нём кипела злость: три тысячи против шестисот! Даже если беженцы и злее, и отчаяннее, разве не могли люди дать отпор? "Двум кулакам трудно победить четыре руки", – думал он, но реальность опровергала его расчёт: руки у толпы опустились, а кулаки так и не сжались.
Сквозь давку он заметил учителя. Тот осторожно отводил своих учеников назад, словно надеялся ускользнуть из-под глаз грабителей. Первые минуты, когда беженцы начали шарить по карманам жителей крепости, они ещё держались в узде, не решались зайти слишком далеко. Всё-таки перед ними были "городские", те, кто привык смотреть на них свысока. Но стоило убедиться, что никто и не подумает сопротивляться, как их жадность прорвалась наружу. Теперь они хватали всё подряд, позволяли себе лапать женщин и откровенные издевательства.
Учитель привёл ребят к группе Ярослава и встал позади, будто надеясь укрыться тенью Косого и его людей. Взгляд его был настороженный, цепкий: она выжидала, стоит ли продолжать отступление или лучше прикинуться частью толпы.
Но беда сама нашла их. К ним уже шла дюжина беженцев – мужики с потными лицами и мешками, набитыми чужим добром. На их руках блестели часы – дорогие, хорошие, только что сорванные с запястий тех, кто ещё утром жил в достатке.
Ярослав не удержался от мрачной мысли: когда-то в городе часы имел только кореец Ли из продуктовой лавки – единственный на весь квартал. Даже у старика Вана их никогда не было. А теперь часы красовались на руках у грабителей, словно игрушки. Вещь, бывшая символом достатка и положения, обернулась жалким трофеем.
Толпа беженцев остановилась, завидев Косого. Словно наткнулись на стену. Их взгляды метнулись к нему, и Ярослав понял: маскировка провалилась, они его узнали. Хоть переодевался, хоть терялся в людском море – бесполезно.
Он вздохнул про себя, проклиная собственную неудачу, и приготовился к худшему. Но неожиданно человек, руководивший обысками, махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху, и увёл свою группу к другим. Будто принял решение обойти стороной.
Ярослав сжал зубы и настороженно следил за их спинами, думая: "Что это было? Повезло? Или всё ещё впереди?"
Те, кто стоял рядом с Ярославом Косым, переглянулись в полном недоумении. Что это сейчас было? Почему свирепые, наглые беженцы вдруг сами свернули с дороги и, как послушные собаки, обошли стороной обычного подростка?
С виду-то он был всего лишь парнишка лет шестнадцати–семнадцати, худой, жилистый, с вечно прищуренными глазами. Но лица у тех, что заметили его, перекосились от страха. Будто увидели не человека, а чудовище, что притаилось среди толпы.
Окружающие не понимали. Но истина была проста: ещё в городе никто не решался нарываться на Косого. Он прослыл жёстким, не знающим жалости – и главное, у него был пистолет. А пистолет, особенно теперь, весил больше, чем целая куча жизней.
Беженцы отлично знали: да, в мешках старика Вана и у Даунa наверняка полно ценностей. Но рискнуть нарваться на выстрел ради золота? Глупость. Жизнь одна, а добра на дороге ещё попадётся.
Учитель со своими учениками стоял позади, молча наблюдая за сценой. Женщина смотрела на широкую спину Ярослава, сжав губы так крепко, что те побелели. В её взгляде читалось что-то тяжёлое – смесь страха и уважения, граничащая с тревогой.
